Горница была убрана богато — большая высокая печь так и сверкала сине-зелеными кафлями, а по каждой кафлине — то травка с цветом, то птица-Сирин. Второе, что заметила Аленка, выпроставшись из-под шубы, — так это скатерть на ореховом столе, шитую цветами и птицами.
В святом углу был немалый иконостас, горели лампадки перед образами, а сама горница легкой синеватой дымкой душистого ладана как бы затянута — видно, в доме служили молебен.
Вдоль стен, меж лавками под суконными полавочниками, стояли богатые поставцы с серебряной и позолоченной посудой. В углах имелись сундуки, обитые прорезным железом. Всё было дорого, но в меру, лишняя челядь не суетилась, не подглядывала — и Аленка решила, что ее спасительница, скорее всего, из богатых купчих, не иначе — вдова, уж больно она вольно живет для мужней жены, всю ночь где-то проездила, никому отчета не дает, да и женщины о муже не обмолвились.
Любовь Иннокентьевна тяжело опустилась на скамью.
— Садись, девка, — велела она. — Что же с тобой делать, послушание ты мое?
— Отправь меня в какую ни на есть обитель, матушка Любовь Иннокентьевна, — попросила Аленка, не садясь, однако. — Век буду за тебя Бога молить.
— А своей ли волей ты в обитель идешь? — усомнилась купчиха. — Не спокаешься?
— Не спокаюсь. Я и раньше того хотела.
Любовь Иннокентьевна задумалась.
— Бога за меня молить — это ты ладно надумала. Только вот что, девка… Кто ты такова, как звать тебя — знать не знаю, ведать не ведаю, и ни к чему мне это… Ведь если я тебя в отдаленную обитель отправлю — всё одно придется тебе там назваться. А раз тебя искать станут, то ведь не только на Москве! По обителям тоже пошлют спросить…
Дверь в горницу — не та, что входная, а за печью, — открылась, на пороге встала старуха и, увидев Любовь Иннокентьевну, кинулась к ней, всплеснув широкими рукавами подбитого мехом лазоревого летника, видно, с хозяйкина плеча.
— Матушка, кончается! Кончается светик наш, отходит, отходит Васенька!..
— Не гомони! — оборвала ее Любовь Иннокентьевна. — Чего стала? Пусти!
И тяжелым шагом двинулась в спаленку, да так решительно, что дверные косяки, казалось, раздались, пропуская ее. Аленка поспешила следом. Старуха, шарахнувшись, привалилась к стенке за поставцом и мелко крестилась.
Купчиха присела на край большой кровати, на которой перинки, тюфячки и пуховички были так высоко постланы, что вскарабкаться на них она бы и не смогла без скамеечки, а просто сдвинула их локтем и боком, отчего они встопорщились и взгорбились.
— Васенька, а Васенька?.. — позвала она.
Из осененной пологом темной глубины никто не ответил.
— Сама здесь останусь, — сказала твердо Любовь Иннокентьевна. — Сама с ним буду. Более Бога молить, чем этой ночью, уже сил нет…
— Я с тобой, матушка Любовь Иннокентьевна, — и Аленка без приглашения села на приступочек внизу постели, сжалась у ног суровой купчихи как кошка нашкодившая — лишь бы не прогнали.
— Ну что же… — пробормотала та. — Соборовали тебя, Васенька… Глухую исповедь от тебя приняли… Миром помазали… Всё сделали, что надобно, так-то, Васенька… Более сделать ничего уж не могу… Прости, коли что не так… и я тебя во всем прощаю… по-христиански…
При этом она, отыскав в одеялах руку умирающего, выпростала ее и медленно гладила.
Потом, вспомнив про Аленку, строго поглядела сверху вниз и снова заговорила скорбно:
— Жениться ты собирался, Васенька… Не довелось мне женку твою на пороге встречать, в пояс ей поклониться… А уж как бы я детушек твоих баловала…
Вдруг она замолчала.
— Слышь, девка. Надумала я. Отвезут тебя в Успенский девичий монастырь, что в Переяславском уезде, в Александровской слободе. Не так чтоб далеко. Игуменья мне родня, мать Леонида. Скажешься купецкой вдовой. Что, мол, привез тебя из Тамбова на Москву племянник мой, Василий Калашников, тайно, потому что пошла за него без родительского благословеньица. Потом же Васенька за сыпным товаром ездил, в драку угодил и от раны скончался… И ты после него более замуж не пойдешь, а грех перед родителями замаливать будешь. Запомнила?
— Да, матушка Любовь Иннокентьевна.
— Будешь мне за Васеньку молельщица, за его грешную душеньку. Обещаешь?
Аленка нашарила рукой сквозь сорочку крест.
— На кресте слово даю — сколько жива, буду за упокой его души молиться.
— Поминанье Васеньке — на священномученика Василия, пресвитера Анкирского, что накануне шестой седмицы Великого поста. Запомнила?
— Запомнила. Век за тебя Бога молить буду…
— За него!.. А теперь поди, поди… А я с ним побуду…
Аленка вышла в горницу, где всё еще стояла за поставцом перепуганная старуха.
Села на лавку. Что еще за Успенская обитель? Каково там? И как же Дунюшке о себе весть подать?
Просидела она довольно долго — или так показалось? Заслышав тяжелые шаги Любови Иннокентьевны, встала.
— Не пойму, — сказала, входя, купчиха. — Как будто спит… Вот тебе черный плат, покройся. Григорьевна, кликни Настасью. А ты, девка, туда стань.
Старуха, опомнившись, вдруг сгорбилась, голову в плечи втянула до невозможности и вдоль стены убралась из горницы. Аленка, накинув плат на голову, спряталась за поставцом.
Вошла одна из тех пожилых женщин, что встретили их на крыльце.
— Прикажи Епишке возок закладывать, чтоб до света в дорогу, — велела Иннокентьевна. — Я надумала в Успенскую обитель крупы и муки послать. Пусть мать Леонида за Васеньку тоже молится. И зашел бы Епишка ко мне — я ему еще приказанье дам.
— Что же возок, а не телегу, матушка?
— А то, что я с ним девку туда отправлю. Мне игуменья Александра послушанье дала — девку отвезти в Успенскую обитель, — не солгав, кратко объяснила купчиха. Не хочу, чтобы ее на телеге открыто везли. Постриг, чай, принимать собралась. Я скажу ему, где он ее после заутрени заберет.
Но когда Епишка, высокий и крепкий мужик, еще молодой, но с бородищей во всю грудь, с поклоном предстал перед ней, приказ ему был иной.
— Вот ее тайно со двора сведешь, в возок усадишь. Ферезея от покойницы Веры осталась, я знаю. Ей дашь, тебе потом заплачу. Будешь через заставы провозить — скажи, племянница. Довезешь с мешками до Александровской слободы, до Успенской обители.
— Кто ж она такова? — спросил Епишка.
— Про то тебе знать незачем. Возьми в клети мешок муки ржаной, да другой — муки ячной, да овса два мешка. И пшена — это будет пятый. Скажешь игуменье, матушке Леониде, — мол, купецкая вдова шлет, Любовь Иннокентьевна, и пришлет еще, а она бы приняла девку… Ну, езжай с богом, чтобы досветла с Москвы съехать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
