Игра головой
Когда мы проезжали рекламный щит поселка Коктебель, то я прочитал вслух следующее: «Здесь в двадцатые — тридцатые годы отдыхали и творили М. Цветаева, О. Мандельшам, М. Волошин… И в настоящее время здесь работают и отдыхают писатели Ф. Кузнецов, В. Белов, В. Аксенов…» «Да как ты можешь, Вячеслав, чтобы в твоем городе в одном ряду были фамилии Феликса Кузнецова и Васи Аксенова… Да Кузнецов же был первым гонителем метропольцев, практически из-за него Вас. Палыча лишили гражданства…» — «Я ж не знал, я ж не знал», — рычал Слава, уже на полном ходу разворачивая свой битый «Москвич» назад к центру…
Было восемь утра, поселок уже плелся на пляж и полоскал рот, но аборигены отсыпались после летних длинных ночей, проводимых в кафе, барах, или просто от прибрежного пьянства. «А ну вставай, художник, тоже мне Ван Гог, ухо, что ли, отрезал, не слышишь…» На двор выскочил из сарайчика суетный мужичок и крутил спящими глазами. «Так, сейчас же бери лестницу, краски и переделывай все, вот тебе новые фамилии. Вместо Феликса Кузнецова, козел, если б я знал, чтоб через час все было готово… Мы будем у Алима». Алим сидел на стуле, и два его широко раскрытых глаза смотрели в разные стороны, так что невозможно было понять, на кого он смотрел. Ладони его невидимых рук, сложенные одна на другую, покоились на вершине большого живота и ползали одна по другой в такт неглубокому дыханию. «Он спит, — сказал человек с полотенцем на руке шепотом, — хозяин ждал вас до двух часов ночи…» Перед Алимом пластался стол с шикарной жратвой и сахарными головками разных водок. Потом как-то по-младенчески всхлипнув и испугавшись, он проснулся: «Ну что, куший мая водка… хлеп-сол тибе, — я так понял, сказал он мне, — а мы с тебе Славик базарит будим». И они начали о чем-то своем перетолковываться на непонятных мне оборванных фразах. Я попытался что-то вставить. Алим прервал толковище и спросил строго у Вячеслава: «Слюшай сюда, пачему эта гаварит без моя спроса. Здесь толко ми имеим права сказат что-та. Она, — он показал в мою сторону, — может сказат, когда я сказал можна». Я притих и углубился в спиртное. Через некоторое время Алим вдруг сказал громко в мою сторону: «Ти зачем мене обижал?» Окружение замолкло, стало слышно, как зашуршала галька, откатываясь назад в море с волной. «Ти зачем мене обижал?» — после долгой паузы повторил Алим. И его окружение слегка шевельнулось. «Перезаряжают», — пронеслось в голове. «Ти зачем мене обижал?» — в третий раз повторил Алим… Я начал что-то мямлить, мол, если чем-то и обидел, то могу извиниться или… «Нет, ти зачем мене обижал?..» — «Ну, Алим, он же и слова не сказал», — вступился Слава. Не обращая на него внимания, Алим продолжил: «Ти зачем не кушил моя шашалик, пилохой, да?» — и вдруг так рассмеялся, что вместе с ним рассмеялась вся его прислуга, и мы, гостевавшие, и даже камень на могиле Волошина. Вот держит паузу, подумал я, почище Станиславского, и где учился только… «А ти ихто такая?» — спросил он меня. «Да футболист он», — вякнул Слава. «Какая такая футболист-мулболист? Я футболист. Я играль за страшный возраст „Нефтчи“. Баня испомнил?» — «Еще бы, Банишевского, молоканца, играл против него пару раз». — «Ти знаешь, что она молоканец, верью, верью, что недалеко была. А „Локомотив“ говоришь играла, Бубука помнишь?» — «Еще бы, лысый такой, с колотухой…» То, что я ответил на его знаковые вопросы, доконало Алима. «Смотри на нее, и правда играла… Завтра с тибе будем играть. Одна на одна на баскетбольной площадке в маленькие ворота. Слюшай сюда, если ти вииграешь, то я отдам тибе мой шашаличний, а если я вииграю, то…» И он начал думать, вращая своими широко расставленными шарами. Я с ужасом думал, что будет, если я его обыграю, и с таким же ужасом, если я ему проиграю. Что Алим скажет в следующий, момент не знал никто. Алим в это время раздвигал и сдвигал свои колени, всматривался в даль, вслушивался в шорох моря за спиной и наконец выдавил: «Каменный Вовка литфондовский знаишь? Ну этат Илич с отбитый нос, вождь бивший которая..?» — «Да знаю, — обреченно сказал я. — Ну и что?» — «Я оторву Вовка Илич этат голова и отдам тибе ее, и ты заберай его в Москва. Она издеся никому не нужна…» — «Как я погружу в вагон его голову, она же огромная и тяжелая?» — на полном серьезе завелся я. «Это я тибе буду помогать, это мой проблема, я заплачу за платформа. Издеся эта башка никому не нужен». — «Слушай, Алим, — закричал я, — но ты же мне проиграешь, я тренируюсь каждый день, а ты посмотри, в какой ты форме…» — «Ти что хочешь сказать, что, кто пиет, та не играет? — заговорил он футбольными примочками… — Я тибе сделаю, между ног насую… Завтра в три часа…»
И мы провалились в сон. Мне снились ужасы: голова Ленина, катящаяся с горы, откуда раньше запускали планеры, все время наезжала на меня, и я катил ее назад в гору снова и снова… Я проснулся от Славкиного рыка: «Вставай, скоро три». — «Слава, что же будет, ведь я его обыграю, он же тяжелый, полуслепой, чего он хочет, это же провокация, ты думаешь, он отдаст мне шашлычную, отдаст, а потом меня отстрелят его ребятки, он просто хочет нарисоваться перед всеми». — «Ладно, пошли играть», — сказал Слава и хитро улыбнулся. Я поплелся за ним, все еще не веря, что игра состоится. «Ты лучше думай, что ты будешь делать с головой вождя в Москве. У вас там ведь своих хватает. Твои демократы не простят тебе этого, тут выносить из Мавзолея хотят, а ты еще с одной, не простят», — издевался надо мной Слава.
Мы пришкандыбали на площадку. Алим уже стоял в центре и пытался жонглировать, но из-за живота не видел мяча и злился, его слуги все время набрасывали ему мяч сверху, и он мазал и мазал, злился и злился… «Этого еще не хватало», — подумал я и встал в свои маленькие воротики. «Ну и что, и начали, ара, вот галава тибе», — и почти случайно попал по мячу. Он полетел высоко за забор, через головы ничего не понимающих зевак. Мы начали ждать, пока принесут мяч. Ждали пять минут, десять… — мяча так и не было. «Ну что, игде этат пузыр, найдите другая». Его парни начали носиться повсюду в поисках другого мяча, но тщетно, они словно исчезли. Ни в спортивном магазинчике, ни у других отдыхающих. Мы прождали на жаре почти час или больше. И здесь Алим подошел ко мне и сказал, уже потеплев: «Ну что, пошли пить мировая…»
Когда все закончилось и мы вечером уезжали на поезд, Слава раскололся: «Да это я попросил своих пацанов, чтобы они украли мяч и во всех домах не давали другой, а то не избежать бы тебе головной боли с Вовкой Каменным, — говорил Слава, подпрыгивая за рулем. — И посмотри, что написано на въезде в поселок Планерское». Я посмотрел на щит и с чувством стыда прочитал: «Здесь в двадцатые и тридцатые годы работали и отдыхали М. Волошин, М. Цветаева… И в настоящее время…» «Да успокойся ты, не переживай, — сказал деловито Вячеслав, — это же не место в литературе, а всего лишь на доске при въезде в наш городок…»
Год быка
Смертельно раненный бык стоял на коленях перед матадором. Стотысячный стадион орал, свистел, аплодировал, извергал эмоции всех мастей, приветствуя человека, всадившего на встречном движении шпагу в захребетье почти пятисоткилограммового страстного животного.
«Все, финиш», — сказал я глухо. «Нет, это не конец, — услышал я в ответ от старика соседа. — Никто не знает, на что способен почти мертвый бык, бывает, что из последних сил он бросается вперед и убивает матадора». Я вздрогнул. Я понял, почему стадион бесновался, — он ждал жертвы. Скорее всего — быка, а может быть… Меня поразила молодость тореадоров. «Ну да, — сказал я себе, — реакция, нервы». И тут же услышал ответ: «Да они не доживают до старости».
Я долго думал, почему я вдруг решил написать о корриде. Из-за того, что я впервые увидел бой быков, а может быть, из пижонства? Да нет, что-то другое. Может быть, потому, что, в отличие от, скажем, футбола, здесь не было игры, здесь все было на грани жизни и смерти, начиная с того, когда бык-тяжеловес, неся над поднятой к небу головой широченные рога, начинает метаться в смертельном круге стадиона, ища не то выхода, не то упора, ударившись в который он мог бы разрядиться после долгого сидения в загоне, начиная с того, как появляются бледные и честолюбивые тореадоры в сопровождении кавалькады пикадоров, помощников и, наконец, тележки, при помощи которой волокут с арены поверженного. Во всяком случае, я не разделил чувств великого поэта, изрекшего после корриды: «Я устанавливал бы на рогах быка пулемет». У меня жалости не было ни к кому, ибо, повторяю, бой идет на равных, и если бы не пикадоры, самые ненавистные персонажи этого действа, то трудно себе представить, как тореадор мог бы справиться с быком.
Дело в том, что по сценарию корриды пикадор — всадник, облаченный вместе с лошадью в рогонепробиваемые одеяния, — должен вначале отвлечь на себя внимание быка и ударами пики в межреберные пространства разозлить, разъярить его. Но удары так глубоки, так усердны и настойчивы, что бык начинает вместе со злостью истекать кровью и терять силы. Благородство и класс тореадора в том, что он вовремя останавливает это издевательство и бьется, и играет в смерть со здоровым, свежим быком. Быки как будто это понимают и рвутся на пикадоров с особой яростью. Я был свидетелем, как один из них, разогнавшись, ударил в бок несчастной лошади так, что она вместе с всадником под свист и хохот толпы была выброшена на зрителей. К счастью, никто не пострадал. Неслучайно бедной лошади закрывают глаза шорами, чтобы она не видела и не испугалась неистовства быка и не понесла пикадора, все-таки человека.
