Вот и теперь он задумчиво посмотрел на мальчика, потом медленно перевел взор на притихшего Рыгора, и вдруг весело предложил:
— А знаешь, Митрасю, давай-ка споем с тобой ту нашу песню… Ты знаешь, «Ой, да не вечер»!
И снова полились вверх, к потемневшим доскам низкого потолка, два голоса, мужской и детский:
Мне во сне привиделось, Будто конь мой вороной Разыгрался, расплясался, Разрезвился подо мной…
Рыгору тоже очень хотелось им подтянуть, но он не знал слов, и поэтому лишь иногда тихонько подпевал мелодию. Рыгор с трудом разбирал по-русски, но при этом отчетливо представлял, слушая эту песню, неспокойный Дон, низко нависшую грозовую тучу, будто наяву слышал мрачный рокот волн и тревожное завывание ветра. Он никогда не видел Дона, не знал, какие люди там живут, и даже представить себе не мог, что и в помине нет там лесов, а лишь сухая бескрайняя степь. За всю свою жизнь он ни разу не отлучался от родных мест далее Брест-Литовска, и порой саднило его смутное сожаление, что не довелось повидать ничего другого. В такие минуты он даже как будто немного завидовал Янке, которому, при всех его несчастьях, все же повезло увидеть мир.
А за окнами уже совсем сгустилась темная осенняя ночь, сырая, холодная. Смутно сквозили в черной туманной мгле оголенные мокрые ветви облетевшего тополя, да падали в холодную вязкую грязь рыхлые тающие хлопья. А в хате, мирно потрескивая, горела лучина, и четкие тени плясали и вздрагивали на круглых темных бревнах стен.
И в который раз пожалел Рыгор, что не может навсегда остаться в этой мирной покойной хате, с этими славными, дорогими его сердцу людьми.
Глава десятая
Следующие несколько дней протекли для Горюнца в тяжелом унынии. Погода на дворе стояла прегадкая: те же низкие косматые тучи, те же непроглядные туманы, та же промозглая сырость. Эта пора была для него настоящим проклятием: ему казалось, будто гиблый сырой туман вытеснил весь воздух, и теперь приходилось бороться за каждый его глоток. Постоянно он теперь ощущал в груди свинцовую тяжесть, иногда переходившую в тупую, давящую боль. Но всего хуже был неотступный страх перед жуткими приступами удушья, которые могли настичь его в любую минуту, и это неизбывное их ожидание было для него едва ли не хуже, чем сами приступы.
Митрась теперь целыми днями сидел дома, тоскливо глазея в сырое окно. Дядька знал, что он с нетерпением ждет Степановой свадьбы, чтобы вместе с другими мальчишками потолкаться возле окон, глядя на чужое веселье. Он теперь только про то и говорил:
— Вот соберемся все вместе, придем и станем под окнами. И пусть только нас кто оттоль погонит, пусть только попробуют! Дядь Вань! — оживился он вдруг. — А может, и ты с нами пойдешь?
— Да ну, старенький я уже — на окнах-то виснуть! — отмахнулся Горюнец.
Дело было в том, что Митрасю, видимо, не давала покоя обида на Степана, что тот не пригласил дядю Ваню на свою свадьбу, хотя прежде, как слыхал Митрась, был с ним дружен. Потому мальчишка считал, что будет только справедливо, если дядя Ваня хоть в окошко с улицы посмотрит. Да кстати говоря, на чужую свадьбу в окна заглядывали не только мальцы и молодые парни, но и весьма почтенные селяне отнюдь не считали это большим грехом — об этом ему рассказывали и Юрка, и Хведька, и Андрейка.
Дядька, разумеется, объяснил мальцу, что вовсе он на Степана не в обиде, да и вообще не их ума это дело: Степан жених, ему и решать, кого звать на свадьбу, кого не звать. Но слова эти, видимо, прозвучали для Митрася не слишком убедительно, ибо самого дядьку не покидала если не обида, то, во всяком случае, какое-то неприятное чувство, словно его не просто обошли, а сделали это нарочно, чтобы досадить, уязвить, «поставить на место».
Вася Кочет, которого тоже не пригласили, по этому поводу заявил, что Степан просто не любит пригожих хлопцев, ибо сам возле них кажется еще неказистее. Правда, братья Луцуки, которых он все же позвал, оба хороши собой, но ведь они умеют играть на скрипке, а какая же свадьба без музыки?
Но даже наивный Василек в душе понимал, что дело здесь не только в неприглядности жениха.
Невеста же Степана, дочка вдовы Павлихи — робкая, миловидная, очень светловолосая девушка — выросла у Янки на глазах. Сколько раз он, бывало, заступался за нее в детстве перед другими мальчишками, которые не прочь были довести до слез эту тихую девочку. Помнит он, как плакала эта Владка, когда уходил он в солдаты, как тяжело всхлипывала, отирая слезы и без того уже насквозь промокшим рукавом. А воротясь из солдатчины, он вместо прежней беловолосой худышки обнаружил совсем взрослую застенчивую красавицу, со светло-золотыми косами и нежным румянцем, словно весенняя зорька.
Владка, пожалуй, была бы и рада пригласить на свадьбу прежнего своего заступника, но беда в том, что жениху это могло не понравиться, да и соседям показалось бы неприличным.
В глубине души Янка прекрасно понимал причину своего угнетения. Не в Степане тут даже дело было и не в свадьбе, а прежде всего в том, что явилась для него эта свадьба лишним напоминанием о его собственной горемычной доле и безотрадном будущем. Все его одногодки давно женаты, и теперь один за другим женятся хлопцы моложе его. А ему, видно, на роду написано так бобылем и дожить, любуясь, как свечка, на чужое счастье. И вся его краса так пустоцветом и отцветет, и не останется на земле никого с такими бровями, словно черные стрижиные крылья, с такими глазами — словно два барвинка проглянули из темной хвои густых ресниц, с его чудным голосом… Раз он уже обошел судьбу, родившись на свет; больше она не даст себя обмануть.
Недавно он снова навещал Кулину. Плохая вышла встреча: дома оказался Микола, Кулинин муж, да и сама она совсем не ждала его, да видно, не слишком была и рада.
Когда он робко, чувствуя необъяснимо жуткий холод в груди, постучал в калитку ее хаты, ожидая увидеть в открывшейся двери легкий тонкий силуэт молодой женщины в белой намитке, то очень смутился, увидев, что вместо нее к нему навстречу идет широкоплечий детина с темными, как у него самого, усами и суровой повадкой. За три года Микола почти не изменился, разве что чуть заматерел. На незваного гостя он, впрочем, поглядел без вражды и даже без удивления.
— А, это ты? — буркнул он. — Как же, слыхал, говорили мне люди — вернулся, значит?
— Вернулся, — чуть растерянно откликнулся Янка.
— Ну так пойдем, что ли, в хату, коли уж пришел! — небрежно бросил Микола прежнему своему сопернику.
Янка нехотя побрел следом, смущенно глядя на его крутую спину, на спутанную гриву буйных волос, что спускалась, по полесскому обычаю, до самого ворота. Совсем не к месту Янке вспомнилось, как всегда дивила его эта Миколина прическа, ибо вся местная шляхта, напротив, высоко подбривала волосы сзади, оставляя на виду всю шею — видимо, в подражание своим достославным предкам. Комары эти голые шеи кусали немилосердно, однако шляхта предпочитала геройски терпеть, нежели ее будут равнять со всяким длымским быдлом. Правда, и сами длымчане все же стриглись короче, и лишь Рыгор Мулява да еще двое-трое в деревне носили гриву наподобие Миколиной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
