Саше хотелось, чтобы они обвинили его в чем-то совсем неправдоподоќбном. У не-го было бы хоть какое-то право обидеться. И он боялся, что они посидят вот так, возьмут да и уйдут, не сказав ему ни слова. Бояќлся еще и осуда старух: те-то все по селу разнесут. Но больше всего жены и дочери, что они об всем узнают. Мать ничего, мать даже посо-чувствует, а от них слова утешения не жди. Андрей Семенович, кося глаз, вглядывался в Сашу. Как бы пронизывал его своим взглядом художника. Следил за его руками, опущенными между колен, за головой склоненной будто в дреме. Голова порой вздрагивала, вроде как сама но себе хотела приподняться повернуться в сторону его, художника, и что-то выговорить. Не сам Саша, а вот голова его к чему-то порывалась… Но не поднималась, не поворачивалась, а только вздрагивала, словно придавленная какой-то тяжестью. С лица его в какой-то миг вроде бы спадала тень мглы, но тут же опять оно мрачнело. Какакая-то затаенная сила внутри его самого, сводила его болевой судоќрогой, оно искажалось, глаза мутнели в ярости и ненависти к ним вот двоим: Корню и Поляку.
Художник почти ощущал это внутреннее борение, кипевшее в Саше. И невольно страдал, мысленно обращаясь к светлым силам, чтобы они помогли всем им оградиться от скверны, от хульных помышлений и предприятий, как оно глаголится в молве. Саша Жо-хов та же жертва обстоятеќльств, что и все они. Как вот зерно в жерновах перетирают в муку, так и их, невольников, размалывают, чтобы в чью-то угоду приготовить задуманное снадобье. Но, несмотря ни на что, время ведет нас к свету из тьмы. И тьма, павшая на Русь, растворится светом, дающим жизнь. Но без своих усилий каждого создавать этот свет в себе, — спасения от скверны нам не будет. Огреховленному надо стремится к высво-бождению из внутреннего себя того черного, что скапливалось веками. Надо изменяться. Саша Жохов не способен на это. Он придавлен сегодняшними грехами больше, чем преж-ними, насќледными. И таких, как он — легион. Они и навлекают на Святую Русь одну беду за другой. И Она несет свой крест во искупление вековых грехов — вериги мук во искупление в грядущем. Иисус Христос с апосќтолами искупили грехи люда тоже своими страданиями при засилии зла. Но так греховен мир, что и мученичество святых зло не унимает. Руси Святой и выпала доля претерпеть тяготы за хульность всего православќного мира. Да и только ли православного… До какой же скверны надо опуститься, чтобы заставить самого крестьянина-пахаря кормиться городом — заморской хлебной милостыней. И наторевшему в проказах лукавому не в силах свершить такое насмехание над страждущим людом. А мы вот, вроде как сами на то соблазнились…
К таким раздумам подвигала художника его картина "Механизатор", от которой его оторвали разговоры у дома Жоховых… И вот перед ним
воочью красовался "механизатор" демиургызма — Саша Жохов. Тут перед внутренним взором двойником Саши возник "Юла Необремененный". И оба вмиг растворились один в другом. И виделся уже один Необремененный. И с вызовом восхвалялся: "Вот это "я" как нынешний существователь и населитель земли. Много нас разных. И в каждом из нас по легиоќну демиургынов, тоже разных. Вот и ждите Иисуса Христа, чтобы он изќгнал нас из вас". Это был уже почти голос в себе.
От этих раздумий и мысленных видений и представлений и отвќлек Андрея Семеновича услышанный разговор у дома Жоховых. И вот он опять нашел на него при молчаливом сидении на завалинке вместе с Сашей и пахарем, избранником мужиком-крестьянином, коими и должна воскреситься мать-земля страдалица от небрежения к ней.
Дмитрий Данилович неожиданно оборвал раздумья художника, тоже раќзмышляя в этот миг о мирстве на своей земле. Сказал как бы для того, чтобы о чем-то заговорить:
— Сон вот мне такой необычный привиделся проишлой ночью. Вещий, можно сказать. Чем-то схож с тем, что вот случилось… А ныне пчела меня разбудила, предостерегла… Та самая, что тебя Саша от розоќвого улья отгоняла, когда ты в загороде моей был.
Андрей Семенович сделал оживленный жест рукой: "А ну-ка, ну-ка, поведай…" Саша приподнял голову. Вроде разговор меняется лично от него отходит. Дмитрий Данилович как-то машинально шевельнул правой рукой обќрезок трубы, улыбнулся улыбкой "наивно-нищего духом", промолвил:
— В райском вот саду я нежданно негаданно очутился. И тут прокрался в него голый, влез вот, как Александр Ильич в мой огород. Но вместо пчел там красовались яблони. Голый и стал их обламывать, губить Божью благодать. Я хотел этому помешать, но не мог. Голый не только райский сад погубил, но и с меня одежду снял. И я стал голым, а он бравым парнем, каким вот Саша ходил в прокурорах… Напялил мои сапоги на свои копыта, и стал высмеивать меня, голого, каким вот я сейчас здесь сижу. По закону, говорит, все: кто был ничем, тот становится всем…
Андрей Семенович и Дмитрий Данилович задорно расхохотались. От не-ожиданных звуков их смеха, ворохнулись на коринских березах галки и грачи. Луна выглянула из-за облачка, словно из распахнутого окна. И тоже любопытно рассмеялась. И лицо Саши шевельнула усмешка, тольќко какай-то кривая, как у колдуна злорадная.
Андрей Семенович машинально глянул на ноги Саши. На них были кирзовые сапоги, в каких ныне топчут землю весь колхозный люд и городќские огородники. Кирзяки у всех одинаковые, как и у сатаны копыта, скользнула усмешка. Это тоже признак Необремененности. Поди вот и угадай, что в них этих кирзяках, может и копыта, как у голого… А в лапоть вот, опять усмехнулся про себя, черт свои ходули не сунет. Лапоть — мужика обутка.
Они плелись умельцами, с молитвой, фантазией, в веселье с душой. И они хранили мужи-ка. Ныне душа мужика-креќстьянина в скорби, не взывается к делу. Необремененному, как и гоќлому с чужого плеча и с чужой ноги все понутру. На художника нашло рассудочно-смешливое настроение. Сам человек вроде бы ни в чем и не виновен. Куда ему идти, вы-бора нет: либо наслаждайся необремененноќстью, либо воюй с ней. Но и воюя, опасайся, как бы она, всесильная, тебя не заглотила. Посадит как Баба Яга на широкую лопату, заго-воќрит, и если не успеешь ноги растопырить, сунет в печь и поджарит… Необремененность как бы сулит свободу от обремененности. А кому это не соблазн?.. Вот мы все и красуемся, восседая на лопате Бабы Яги… И все же тренируемся в разведении ног и растопыривании рук, чтобы вживе остаться. Эта мысль предстала перед художником картинкой и он мечтательно высказался:
— Время, время. Неповторимое, грустное и веселое вместе. Вроде как в огненное пекло все летим и чем-то ограждаемся перед самым жерлом, упираемся неосознанно. Оно на исходе. Такого больше не будет. Да кажись и не было. Вроде как в награду выпало только нам такое счастье в преисподней вживе побывать. И за прошлых себя, и за буду-щих. И за всех перестрадать. На страдании Русь и держится. Перестрадавшего-то чем уди-вишь на этом свете. И все гадалось и гадается — к какому вот берегу прибьется наша бедо-вая ладья. Должна бы, наконец-то, к благому. Но это если хотя бы четверть нас образу-мится и в вере за ум возьмется.
Перемену в настроении художника и Корня Саша тут же почувствовал, учуял своим прокурорским нюхом. И вроде как уколотый шевельнул руќками, спущенными меж колен. Слегка повернул голову в сторону художќника и выдавил из себя слова, вроде кем-то подсказанные ему в свое какое-никакое, а оправдание: — Тут что говорить, у каждого свои стремления. И в то и в наше время всяк в свою сторону глядит. — Немного переждал, вздохнул, как в страданиях за беды всех. По движению своих стражников понял, что услышан, досказал, как бы поддерживая разговор: — Коли нет спросу с тебя, то в разные стороны ты и подаешься. Это и на беду вот наводит. Кому слаќдко-то живется?.. Знамо не нам. Да и когда сладкой-то доля наша была.
Андрей Семенович кивнул головой, как бы соглашаясь с Сашей. Если человек что-то уже осознает, пусть и только на словах, то и это уже не плохо. Обернулся в его сторону, ровно желая убедиться, Саша ли это сказал. Вымолвил уже и говоренное, но необходимое для Саши, чтобы сам он поверил в свои слова:
— Всякая скверна на человека павшая, иссякнет. Но только если он сам захочет очиститься от нее стыдом и совестью. Стыд — это уважеќние ближнего, непохожего на тебя. А если нет стыда и глуха совестью-то нет и веры и надежды на благо. И будем во тьме натыкаться на глуќхую стену и падать в ямы.
— Да оно кто правды-то не хочет, — посмелее заговорил Саша. — Но нужда одолевает. Она и стыд отодвигает. Коли бы справедливость во всем была, то и на сторону бы никого не тянуло. А когда на тебе одни обязанности, понукают тебя и требуют, как их обходишь.
Это уже высказ не Саши-Прокурора, а как бы замаскированного в нем единомышленника их вот, пахаря и художника. Качнись что-то в их сторону, Саша тут же и перебежит к ним своим вчерашним противникам. Таќкая мысль и нашла было на Дмитрия Даниловича. Потому и не хотелось вдаваться в какие либо рассуждения с Сашей. Перевертыш, оборотень. На таких взялась ныне особая мода. Со страха что хочешь вымелет, а там "настучит", подловит тебя. Глянул на Сашу, будто выспрашивая: ты ли это?.. А Саша этот взгляд Корня принял по-своему, взбодрился: мы вот одинаково порядками не довольны. Повиниться бы да и разойтись, что-то невнятное пробормотал, вроде готовясь повторить: бес попутал. Но будто в ответ на эти свои намерения, Корень уколол его взглядом недоверия, и даже презрения. С таким взглядом Корня Саша не раз встречался: слова не выскажет, а глазом придавит.
