Она стоит на пороге рабочей комнаты, не входит, и она тоже удивлена, как это папа готов отказаться от денег с такой легкостью.
— Может быть, найдешь ему работу в гараже?..
— Что он сможет там делать? Это не для него… Ладно, неважно… — И папа собирается уйти.
— Приведи его сюда, — сказала я.
— Сюда?
— Да, почему бы и нет? Пусть моет посуду и пол и таким образом потихоньку выплатит долг.
Папа рассмеялся.
— Это идея.
— Почему бы и нет? Пусть гладит, стирает, убирает комнаты, — я сейчас же увлеклась, как всегда, — выносит мусор.
— Довольно, Дафи… Это мама…
Но и она улыбается. Такой странный семейный совет: я стою у зеркала полуголая, мама с мокрыми руками — у двери в рабочую комнату, папа — на пороге кухни с чашкой кофе в руке.
— Человек вдруг застрял в таком положении, — пытается объяснить папа, — это очень печально, а он человек симпатичный, тонкий, культурный, даже немного учился в университете в Париже… Может, тебе нужен кто-нибудь, кто будет тебе переписывать, переводить… я не знаю, что еще?..
— С чего это вдруг?
— Просто подумал… неважно…
— А вот мне будет нужен такой секретарь… — снова загораюсь я, хочу рассмешить их, — кто-нибудь, кто будет переписывать, переводить, делать за меня уроки… я найду для него дело…
Мама смеется, наконец-то, и, может быть, из-за этого смеха идея не кажется ей уже такой странной; или действительно ей было жаль потерянных денег, потому что назавтра, когда я вечером вернулась с моря, растрепанная, обгоревшая и выпачканная в мазуте, я обнаружила, что кто-то сидит в гостиной напротив мамы и папы; может быть, первый раз в жизни им удалось удивить меня. Сначала я не сообразила, что это тот самый человек, подумала — просто гость, они тоже были немного смущены и растерянны, сидят в темной комнате, в сумерках, смотрят на худого бледного человека с большими светлыми глазами, выглядящего так, словно он перенес недавно тяжелую болезнь. Нет ничего удивительного, что упал в обморок, услышав цену. Он покраснел, приподнялся с места, когда я вошла, протянул руку. Сказал: «Габриэль Ардити» — и пожал мне руку. С чего это вдруг рукопожатия, что за манеры, с первого мгновения он не понравился мне, я даже не назвалась, сразу же убежала в свою комнату, разделась, слышу, как мама расспрашивает, где он учился, папа бормочет что-то, а он рассказывает о себе мягким голосом, говорит о Париже.
Я пошла под душ, оттерла пятна мазута, а когда вышла, его уже не было в гостиной, мама тоже исчезла, только папа продолжал сидеть, погруженный в свои мысли.
— Он еще здесь?
Папа кивает головой, указывает на дверь рабочей комнаты.
— Когда будем есть?
Он не отвечает.
Я возвращаюсь к себе в комнату, надеваю кофту, шорты, выхожу в гостиную, папа сидит на том же месте, не двигаясь, словно окаменел.
— Какие новости?
— Ты о чем?
— Он ушел?
— Еще нет…
— Что тут происходит?
— Ничего…
— Вы действительно хотите, чтобы он работал здесь?
— Может быть…
Я иду на кухню, все убрано и чисто, нет никаких признаков ужина. Я беру кусок хлеба, возвращаюсь к папе, перелистываю газету, лежащую возле него, подхожу к двери рабочей комнаты, прислушиваюсь, но папа замечает меня и, ничего не говоря, знаком приказывает отойти.
— Что они там делают? Сколько он собирается еще здесь пробыть?
— Какое тебе дело?
— До смерти хочу есть…
— Так поешь…
— Нет, я подожду…
Он кажется мне каким-то странным — сидит в темной комнате, без газеты, ничего не делая, спиной к морю.
— Зажечь тебе свет?..
— Не надо…
Я беру еще кусок хлеба, но это лишь усиливает чувство голода. На море мы почти ничего не едим, уже восемь вечера, от голода я совсем с ума схожу.
— Но что же все-таки происходит?
— Чего ты нервничаешь? Хочешь есть, так возьми и поешь, — вдруг взрывается он, — кто тебе мешает… можно подумать, мама должна кормить тебя…
— Ты же знаешь, я не люблю есть одна… пойдем, посиди со мной.
Он смотрит на меня недовольно, вздыхает, поднимается с места, сумрачный такой, заходит в кухню, садится рядом со мной, помогает нарезать хлеб, достает творог, маслины, салат и яйца, постепенно и сам начинает что-то жевать, достает вилкой прямо из миски. А дверь в рабочую комнату все еще закрыта, она совсем с ума сошла, всерьез приняла мою идею, эксплуатирует его как следует.
Вдруг дверь открывается, мама выходит к нам, в лице ее чувствуется напряжение, она очень возбуждена.
— Ну? — подпрыгиваю я.
— Все в порядке… — она улыбается, — он сможет помогать мне, по крайней мере с переводом… Уже переводит…
— Сейчас?
— У него ведь есть время… Почему бы нет?
— Иди поешь с нами, — предлагаю я.
— Неудобно оставлять его одного. Я приготовлю несколько бутербродов и кофе, продолжайте без меня.
Она быстро делает бутерброды, наливает кофе, кладет маслины на тарелочку, ставит все это на большой поднос и снова скрывается в рабочей комнате. Мы кончаем ужинать, папа требует, чтобы я вымыла посуду и убрала со стола, а сам идет и садится у телевизора.
Девять… десять… Они не выходят, время от времени слышатся их голоса. Папа идет в свою комнату, а я не нахожу себе места, не знаю почему, но это чужое внезапное вторжение выводит меня из равновесия, раздражает. Я медленно стягиваю одежду, надеваю пижаму, чувствую, как болит мое сожженное солнцем тело, сижу в гостиной и слежу за закрытой дверью. Без четверти одиннадцать он уходит из нашего дома. Я сейчас же врываюсь в рабочую комнату. Мама все еще сидит на стуле, в комнате, наполненной дымом сигарет, разрумянившаяся, бумаги и книги разбросаны вокруг нее в беспорядке, напоминающем мою комнату, легкий запах пота в воздухе, в ее руках ворох длинных страниц, исписанных каким-то витиеватым, странным почерком.
Адам
На Эрлиха это, конечно, не произвело никакого впечатления, он не смягчился, этот упрямый «еке», стоит возле меня прямой, огуречной формы голова откинута назад, враждебно смотрит на бледного человека, что-то бормочущего заплетающимся языком. Он считает, что весь этот обморок инсценирован, чтобы увильнуть от платежа.
— Ничего, Эрлих, — сказал я, — все в порядке… Можешь идти домой, увидимся завтра…
Эрлих растерялся, сильно покраснел, обиделся до глубины души, никогда не слышал он от меня такого неприкрытого приказа. Взяв свою старую сумку, он сунул ее под мышку и ушел, хлопнув дверью.
Тем временем гараж опустел. Всегда меня поражает эта внезапная тишина, которая наступает сразу же после ухода рабочих. Старик сторож входит в ворота, Эрлих набрасывается на него, собака начинает лаять на Эрлиха, Эрлих пинает ее и удаляется.
