Терлецкий видел расчет. Он ждал новой команды.
На этот раз она раздалась протяжным гортанным голосом:
— Фо—ей—е—е—ер!
Граната партизана ударила по лафету и отлетела под ноги наводчика. Терлецкий отпрянул от земляной насыпи. Взрыв догнал его за кустом и с размаху бросил на землю... Он поднялся... Опять взрыв... Он качнулся, но устоял на ногах.
Еще дважды ночной воздух содрогнулся от партизанских противотанковых гранат.
Четыре автомата полоснули свинцом в темноту. Наступила гробовая тишина: батарея перестала существовать.
Второй месяц нет связи с Севастополем. Рация молчит. Нет батарей. Партизанский район, сжатый железным кольцом врага, задыхался.
— Связь, связь!
Это слово было на устах каждого. Сколько смельчаков пыталось перейти линию фронта! В холодные ночи у Балаклавы партизаны бросались в Черное море, пускались к Севастополю вплавь, отдавали жизни, а связи установить не удавалось.
В штаб района вызвали Терлецкого, Комиссар спросил:
— Как в отряде?
— Плохо.
— Вы не думаете насчет Севастополя? — спросил я.
— Всегда думаю, товарищ командир.
— Если вам там побывать?
Терлецкий молчал.
— Не торопись, Александр Степанович,— сказал комиссар.
Терлецкий напряженно что—то обдумывал.
— Я готов перейти линию фронта. Прошу еще двух человек — не больше.
...Проходили дня, один труднее другого. На глазах таяли отряды. Каратели шли по нашим следам. Они взорвали все лесные домики, землянки, входы в пещеры, убивали раненых. Мы маневрировали, огрызались, мелкими группами вырывались из кольца и почти под самым фронтом били немцев, взрывали дороги и мосты.
Болев слабые роптали. Умирали от голода...
— Где же связь, что с Терлецким?
Мы ждали, мы не могли оставить крымские леса до тел пор, пока нам не прикажет Севастополь.
Отряды собирались на поляне у чайного домика. Еще тлели оставленные карателями костры. Очевидно, здесь, на этой поляне, обогревались фашисты.
По небу неслись большие тучи. Пробиваясь между ними, плыла полная яркая луна, озаряла поляны и высоты, над которыми то и дело рвались немецкие ракеты. Морозный ветер жал людей к кострам. Многие спали сидя.
Вдруг послышался гул самолета. Кто—то выругался: «Проклятый фашист, и ночью не дает покоя!»
— От костров! — раздались команды.
Но самолет ведет себя необычно: сделал круг, потом второй, третий... Все ниже, ниже... Зажглись бортовые огни. Они закачались.
— Сигнал! Сигнал!
— Ребята! Да это же сигнал, переданный в Севастополь Терлецким!
— Скорее ракету!
Кто—то подал ракетницу... Я нажал на крючок...
Летчик ответил на сигнал.
Самолет развернулся, в мерцании лунного света от него отделились белые купола парашютов.
Через несколько минут из глубокого ущелья кто—то кричал:
— Есть письмо!.. Продукты, оружие!..
Из письма мы узнали, что после десятидневных скитаний Терлецкий пришел в Севастополь, Нам приказали уходить в заповедные леса.
...На яйле в бараках ветросиловой станции жарко горели печи. Партизаны умывались, некоторые даже брились. Мы с радистом заняли маленькую комнату, запретив тревожить нас.
— Как, есть надежда? — спросил я радиста.
— Может, и получится,
Он работал медленно. За последние дни парень сильно сдал — глаза сонные, руки вялые. Он явно был болен. Какая—то болезнь подтачивала его истощенный организм, и он скрывал это от окружающих. Радист долго возился с шифром, потом начал включать аппаратуру. В приемнике раздалось характерное потрескивание. Пять минут передавали позывные, потом переходили на прием. И так много раз подряд.
Наконец, у радиста блеснули глаза, и он не своим голосом закричал:
— Есть, есть! Севастополь нас слышит!
— Связь, связь! Молодец Терлецкий! — кричали за дверями партизаны.
Через полчаса мы получили мерную радиограмму.
Теперь все смотрели на радиста, каждый хотел одарить его своим вниманием, предлагал ему куски черствого хлеба и сухарики.
...Темнело. В горах было подозрительно тихо, Тусклая лупа большим круглым пятном едва освещала яйлу, окутанную снежным покрывалом.
Мы вышли из бараков. Радист стал сдавать. Партизаны взяли рацию, повели его под руки.
Пересекали утонувшую в сугробах Коккозскую долику. С востока внезапно подул ветер, подняв тучи снежной пыли. Потемнело небо. Все сильнее и сильнее становились порывы ветра. Впереди не видно ни зги. Радист совсем выбился из сил. Он шептал:
— Я дальше не могу... Оставьте меня.
Я взял его за руки. Они были холодные. Партизаны подхватили его и понесли.
Ветер спирал дыхание. Все чаще и чаще преграждали путь только что наметанные сугробы.
Так молчаливо, медленно шли полчаса. Потом меня догнал комиссар и угрюмо сказал:
— Радист умер...
Шла борьба не на жизнь, а на смерть. В вихре дней мы затеряли Терлецкого, пока однажды наши разведчики не принесли неожиданную и очень страшную весть: немецкие каратели в деревне Скели повесили нашего отважного пограничника,
Мы не поверили. Каким образом он снова попал в тыл врага? А может, его захватили в плен под Балаклавой — ведь был же слух, что Терлецкий снова командует ротой пограничников.
И вот сейчас, после встречи с Екатериной Павловной, многое прояснилось.
...Севастополь волновался, искал с нами связи. Наше молчание было неожиданным, необъяснимым — ведь никто не знал, что мы потеряли радиста.
Днем и ночью радиостанция посылала в эфир сигналы. Секретарь обкома партии не выходил из аппаратной, требовал и требовал связи с лесом. Эфир молчал.
Терлецкий, отдохнувший, помолодевший, ожидал назначения, а пока искал адрес своей семьи, которая, по слухам, была где—то на Кавказе.
Его неожиданно вызвали в обком партии. Пришел он встревоженным. Секретарь обкома принял его немедленно. Он посмотрел на белый подворотничок офицера, на его до блеска начищенные хромовые сапоги на новенький орден, вздохнул.
— Мы снова лишились связи с партизанами.
— Как?
— Молчат и все,— пожав плечами, ответил Меньшиков и подошел к карте. Надо найти не только пятый партизанский район, но и четвертый, третий,— сказал секретарь обкома, пристально взглянув на офицера. Мы высадим вас за Балаклавой с двумя радистами.
Меньшиков показал на карте приблизительную дислокацию партизанских отрядов Крыма.
До рассвета Терлецкий запоминал устный приказ районам, шифры, изучал документы.
...Ночь — хоть глаз выколи. Лодка качается на прибрежных волнах. Терлецкий и радисты прощаются с рыбаками, уходят в темноту.
