И я пошел. «Шел» — это сказано хвастливо. Меня подбрасывало, качало, переворачивало и — бам! — швыряло с размаху о камни. Казалось, зловредная планета умышленно старается уничтожить пришельца, раскрутив, расплющить в лепешку. Мне не было больно, стеклоэластик смягчал удары, но после каждого сальто я с трепетом ощупывал швы. О, кажется, стало теплее! Неужели трещина? Ведь снаружи восемьсот, если шов разойдется, я буду сварен на пару, как цыпленок.
Десятки раз мне хотелось отказаться от этого безумного маршрута, вернуться в ракету, сесть поглубже в кресло и скомандовать: «Прочь! Скорее прочь из этого ада!» Через два часа я буду на межзвездной станции, через два с половиной — в тихой, надежной комнате курсов, где сидят за кафедрой интеллигентные педагоги. И я им скажу… Что скажу? Скажу: «Извините меня, пожалуйста, я вытянул планету чересчур опасную…» Но какими глазами они посмотрят на меня? Техник выразит кислое презрение, Лирик — снисходительное всепрощение, а Граве — дорогой куратор — начнет доказывать, кипятясь, что Человек — слабое существо, нельзя давать ему такие, трудные задания. И во все их учебники войдет абзац о том, что жители окраинной планеты Земля — слабодушные субсапиенсы… слабаки, одним словом.
Нет уж, лучше сгорю здесь заживо, чем Землю позорить.
И я приспособился. Научился распознавать тональность рева, по изменению тембра угадывать приближение вихря. Выискивал ложбины и крутые бугры, перемещался короткими перебежками, словно под обстрелом. Рывок! Упал! Распластался за укрытием! Геокибер, ко мне! Стой, закреплю! Присасывайся же! Включаю сейсмолокатор! Сколько? Двадцать семь метров до магмы? Не слишком надежная корочка. Повтори! Да держись же как следует, черт металлический!
И как результат всех этих усилий, точка на графике — толщина твердого слоя 27 метров.
22, 27, 29, 34, опять 22, 20, 40, в одном месте 11 метров — все время я шел по непрочной корочке вулкана. И даже не знал, насколько она долговечна, не проламывается ли то и дело извержениями, не начнется ли извержение в следующую секунду? Я считал, что узнаю это, дойдя до берега огнеупорной равнины. Посмотрю на открытую лаву и увижу: спокойна ли она? Так или иначе хотя бы полтораста километров надо было пройти.
И я прошел их. Сейчас легко сказать «прошел». А было трое суток борьбы с ураганом, трое суток бомбежки горячими булыжниками, увесистыми глыбами, целыми скалами. Помню, как, не сумевши, увернуться, я лежал под одной из скал, беспомощный, словно буян в смирительной рубашке, брыкался, сдавленным голосом отдавал распоряжения киберам, где что резать, что скалывать и как скалывать, чтобы скафандр не повредить. Освободили меня кое-как. А потом оказалось, что я все равно не могу идти, потому что антигравитатор смят и притяжение чувствуется в полной мере, одиннадцать с половиной «же», я лежу, корчусь, словно раздавленный червяк, а подняться не могу, сил не хватает. И вместо благодарности я должен был размонтировать одного из киберов. Силовым пожертвовал я, поскольку геологический был нужнее.
Проклятые экзаменаторы! Для чего же они подсунули мне эту сумасшедшую планету? Ведь я на астродипломата учился, не на астроакробата. Или так у них полагается: сначала испытывать характер, потом уже знания и умение? Как бы не получили они от этих испытаний могилу неизвестного дипломата.
Ну и пусть! Лишь бы не опозориться, Землю не подвести!
Наконец я разглядел впереди над горизонтом неяркое желтоватое зарево, отсвет жидкой лавы. Обрадовался… рановато. До цели было еще далеко. На малых небесных телах вроде Луны горизонт крутой и близкий, там все время кажется, будто стоишь на холме, а на крупных планетах вроде моей 2249, наоборот, все очень плоское. На самом деле мне еще идти и идти было до берега.
Все-таки вышел я. Не к океану лавы, а к проливу или реке, светло-красной, цвета смородины, и текла она в черносмородинных берегах чуть синеватого оттенка. Алая река, окаймленная черными берегами, напоминала траурную ленту. Сначала я думал, что берега кажутся черными только по контрасту, но, приблизившись, разглядел, что они действительно темные, гораздо чернее окружающей пустыни с ее вишневыми, бордовыми и бурыми камнями. Почему же берега темнее пустыни? Наоборот, они должны быть светлее, горячее, ведь близ-
лежащая лава обогревает их. Загадка природы! Заинтересованный, я устремился вперед… получил булыжником по шлему, полежал полчасика, оглушенный. Очнулся, вспомнил про загадку природы, опять устремился вперед. И увидел, глазам своим не поверив, что черное шевелится.
Освещенные зловещим темно-малиновым светом лавы берега были усажены жесткими пластинками шоколадного, синевато-вороного, лаково-черного или черно-зеленого цвета. Все эти пластинки, круглые, овальные, сердцевидные, стояли торчком, повернувшись широкой стороной к свету. Они ловили лучи жадно и активно, наползая на соседей, просовывая острые стебли в промежутки и даже прокалывая друг друга. Выбравшись на простор, расправлялись, как бы раскрывали широченные черные зонтики. Если это была растительность, то небывало подвижная. Представьте себе кусты, которые дерутся за место под солнцем.
И вдруг все замерло. Пластинки верхнего яруса безвольно опали на нижние. Те также начали сжиматься, как бы прятать головы в стебли, уходить в грунт. Несколько секунд. — и колыхающиеся заросли превратились в черную пленку, подобие плесени, оклеившей камни. И тут налетел вихрь. Но какой: настоящий смерч! Видимо, эта драчливая растительность умела чувствовать приближение бури и успевала прижаться к почве, вдавиться в ямки.
Минута, другая, десять минут… Но вот вой и свист стихают. Перестают катиться булыжники, гонимые ветром, каменные перекати-поле. И вдруг сразу же, словно по команде, черная простыня отделяется от грунта. Встают дыбом пластинки, круглые, овальные и зубчатые, расправляются зонтики, чаши, лепестки. Жадные ладони торопятся загрести побольше света, тянутся вверх, толкают, дырявят друг друга… И опять все сразу опадают, заслышав отдаленный гул очередного урагана.
Час за часом, не отрывая глаз, как ребенок, впервые
увидевший телевизор, следил я за этой игрой. Про себя думал: «Счастье мое, что я не поторопился с возвращением, прошел эти полтораста километров. Хорош был бы если бы заявился к профессорам с глупейшим заявлением: «Планета огненная, жизни нет и быть не может». До чего же крепко сидит в голове земное самомнение, самовлюбленный геоцентризм: жизнь обязательно должна быть вроде нашей, только белковая, только в температурном интервале от замерзания до кипения воды.
И вот опровержение: растительность при плюс восьмистах.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
