– Ваше высочество! Я оказался невольно преступником перед вами, омрачив светлый праздник вашего соединения раздумьем, осилившим меня, преданнейшего слугу вашего родителя: когда я меньше всего должен был поддаваться иному чувству кроме почтительной радости. Но… что сделалось – сделалось невольно, потому что овладел моим рассудком мой повелитель, ваш родитель, с которым делили мы и горькое, и сладкое! Я вспомнил о нём и о том, что он не раз мне говорил: «Уж вот как мы с тобой попируем на свадьбе Аннушки!» Я сижу здесь, а он!.. – У Меньшикова брызнули слёзы, трудно сказать, искренние или поддельные, но мгновенно пролившиеся и сообщившие волнение голосу князя, замолкшего на мгновение, чтобы сильнее продолжать начатую речь: – Я, видите, и теперь не мог справиться с собой, высказывая то, что овладело моею мыслью, когда я совсем забыл, где я… Представился мне государь, советующийся о вашем приёме, светлейший герцог! – Князь приблизил бокал свой к бокалу в руке герцога, и тот невольно чокнулся со светлейшим. – Я, говорил государь, приму его в сыновья, потому что он сирота и сосед его сильно теснит. А сделав своим зятем, я ему помогу. И тогда… процветет Голштиния… под нашею охраной!
Герцог затрепетал и со слезами на глазах прервал провозвестника благоденствия его родины:
– Поцелуемся, князь! Верховный маршал, ты утешил меня так неожиданно, и… я, – раздался звук поцелуя, – никогда не забуду, что ты напоминаешь моей державной матушке завет отца о защите… Я тебя понимаю, и… печаль, что до сих пор нельзя было мне помочь… тебя возмутила … повергнув в раздумье…
– Истинно так, ваше высочество! Я только и думаю и думал, как напомнить и выполнить завет моего благодетеля, который, любя нашу Богом венчанную повелительницу, разделял свою горячую привязанность между нею и родительскою любовью к вашему высочеству, высокобрачная цесаревна Анна Петровна! Прокричать вам с супругом «виват!» и засвидетельствовать искреннее всех свою готовность служить вашему высочеству, в настоящем привете в день вашего соединения, может и хочет Александр Меньшиков!..
– Я всегда была в том уверена, светлейший! – воскликнула Анна Петровна, поцеловав князя и чокнувшись с ним, отпив одновременно с ним из своего бокала.
– Ура! Да здравствуют Анна с Карлом Фридрихом и наша общая благодетельница, мать Екатерина Алексеевна! – докончил снова перед монархиней Меньшиков.
– Охотно принимаю благожелания и пью за твоё здоровье, князь! – вещала государыня, целуя в лоб князя и прошептав:
– Поправился, слава Богу!
– Вы мне отпустите, ваше величество, мою невольную прошибность и смелость, с которою я высказал намерения в Бозе почившего монарха и супруга вашего величества…
– Я сама разделяю вполне эту мысль государя… Что ты, князь, мне напомнил его мысли, я тебе вдвойне благодарна. Это даёт мне новую силу поддержать наши общие требования чем Бог поможет!
– Ура! – крикнули голштинцы. Отозвались лишь немногие русские (в том числе Меньшиков, Ягужинский, Толстой, Бутурлин, Апраксин, Ушаков из своего угла, Чернышёв и преображенские офицеры). Государыня окинула взглядом промолчавших.
Бассевич, встретив Меньшикова у оставленного им места и чокнувшись дружески, сказал не без экстаза:
– За новый мир и восстановление прежних отношений!
– Вольно же тебе, не разобравши дела, меня считать врагом вашим и общим, – отозвался не без горечи князь.
– И со мною мир, что ли? – приближая бокал, сказал Сапега. – Я не злопамятен… тем более когда ты был несправедлив против меня не сообразивши, а теперь…
– Я понял, что ты не во вред мне действовал, хочешь сказать? Понял и… прости, что обидел…
– Это чёрт, а не мужик! – ехидно, сквозь зубы процедил Головкин. – Легко ли сказать… эку вяху отпустил – торжественно заставил государыню дать обязательство вступиться за Голштинию! Ведь это прямая угроза Дании? И при посланниках, при всех… Мошенник! Ведь это – война в близком будущем! Отписывайся тут как знаешь!
Шафиров, сидя через пять человек, наискось от канцлера, слушая филиппику, не пропустил из неё ни одного слова и, когда сконфуженный дипломат закончил, проговорил, обращаясь к своему соседу:
– Коли возникнут затрудения из заявлений монархини и заслуженные дельцы голову потеряют, авось и мы, некошные, пригодимся – изыщем какие ни есть конъюнктуры… как в старину, бывало…
Миловидный барон Остерман чем-то очень интересным занимал своего собеседника, прусского посла, исподтишка посмеиваясь с чуть приметною улыбкою. Беседовал он с человеком, на лице которого ещё труднее было что-либо подсмотреть. На круглой, розовой, нежной, почти женственной физиономии барона Мардефельда, казалось, никогда не выступало ни одно чувство, – и самые глаза его смотрели как-то сонно; а разговор шёл об ответе Екатерины Меньшикову. Мардефельд, слышавший, как и Остерман, воркотню Головкина, находил опасения канцлера основательными. А хитрец, его собеседник, вставлял в каждое заканчиваемое им предложение слова – «согласно ходу дел и обстоятельствам». Этим замечанием, понятно, он сбивал его с толку; так что Мардефельд, несколько уже рассердясь, ответил наконец: «Обстоятельства и дела сами собою!» И остался окончательно в недоумении, не понимая, что этим хотел сказать Остерман.
В это время раздались звуки труб и стали подавать сласти. Проглотив свою порцию желе и мороженого, гости встали с мест с бокалами в руке, и Ягужинский в качестве второго маршала провозгласил тост:
– Да будут дни высоконовобрачных так же ясны и светлы, как день благословения их союза!
– А я за что? – шутливо спросил Матвей Алексеевич Ржевский. – Ведь мы пойдём за их же дело; стало, Александру Андреевичу и по долгу звания своего камергерства нас должно угощать…
– Шутники вы, я вижу, – подойдя при последних словах и вслушавшись в предмет разговора, произнёс друг всех троих, прокурор главного магистрата князь Фёдор Фёдорович Барятинский. – Вы уж собираетесь литки запивать, а спросили бы – деньги-то где, чтобы вас двинуть? Последние крохи собрали на свадьбу… а по манифесту при воцарении скидка с подушных, – взять и на то, что нужно, неоткуда. Стало быть, всё останется словами, пущенными на ветер. Александр Данилыч мастер зайчиков пущать, когда лиха беда-невзгода придёт и окрысится на него. А чтобы за дело встать, кто же не знает, что его не хватит?! Да он даже и думать, я полагаю, забыл теперь о том, что высказано им. Всё сошло прекрасно, чего же лучше?! А кому охота верить его словам как святому Евангелию – и то не заказано.
– И верю, и заставлю верить других, что дело голштинское должно пойти теперь же, – вмешался, заговорив по-немецки, понимавший хорошо русскую речь (освоившись с нею, бывши в плену у нас) один из любимцев герцога голштинского, граф Вахтмейстер, на радостях монаршего обещания хвативший через край.
Друзья посмотрели на него с разными чувствами и молча разошлись в разные стороны.
Вахтмейстер один сел на скамейку и продолжал по-немецки ораторствовать.
– Нет, г-жа Дания! Прощенья просим, – не угодно ли пройти с нами менуэт в первой паре… Мы вам покажем новый фортель, как из-под носа губы украсть. Хе-хе-хе! Мы не другие кто, не шведы например… Русские дают принцессу нам в государыни – так не угодно ли завоевать для неё королевство у датского камрада. Меньше как выгнать датчан на острова мы не хотим. И ни на что другое не согласны! Даёте – ладно! Подадим руку и забудем прошлые счёты… так и быть! Не хотите – пиф-паф! Флот в шестьдесят кораблей, сто тысяч войска – и Копенгаген затрещит! Непременно!
К пьяному подошёл ловкий франтик – Берхгольц.
– Любезный граф, – сказал он ему с напускным почтением, – Его высочество очень беспокоится о вашем отсутствии. Вас ждут на свидание в одной из зал дворцовых. В той, куда я приведу вас… подождите… а там…
– Туда придёт его высочество? Прекрасно! А я тем временем соображу, как начинать. Знаете, я обдумываю кампанию против Дании, вот видите…
– Хорошо, хорошо, пойдёмте же, там поговорим. – И сам поспешил увести стратега в укромное место, где наш герой минуты через две уже захрапел.
В это время что-то грянуло по соседству с Летним дворцом, на лугу. Выстроенные в две линии преображенцы, увидя идущую к ним государыню, грянули такое «ура!», что и мёртвого могли бы, кажется, разбудить. Однако храбрый Вахтмейстер не пошевелился от усердных возгласов гренадер.
Слыша повторённое «ура!», кучка дипломатов, окружавшая канцлера Головкина, нахмурилась и едва удерживалась от высказываний разного рода довольно оригинальных, и от подозрений слагавшихся в головах этих умников.
Наконец один из них наиболее напуганный собственными измышлениями воскликнул ни к кому прямо не обращаясь:
– Слышите уж объявлен поход полкам гвардии! Вот они кричат «Рады стараться!»
X РАЗРЫВ, ЧЕГО ДОБРОГО?
