— Приехали, — сказал Ратмир.
— Драпать надо отсюда, — пробормотал Степка, озираясь.
— Я говорю, баста, накатались мы, Степа! — продолжал Ратмир. — С тобой не только вором, но и бандитом скоро заделаешься.
— Это ты… кх-хы! — Налим сделал палец крючком. — На тот свет человека отправил!
— Мразь это, а не человек! — крикнул Ратмир. Глаза его зло заблестели. — Я таких бы, как фашистов, стрелял… Пачками!
— А я чего? — пошел на попятный Налим. — Он мог бы и по-хорошему золотишко взять… Сказал бы пару ласковых словечек — и тетенька сама ему узелочек отдала бы, а он финкой!
— Небось ты разжился? — покосился на него Ратмир. Он уже остыл. — Узелочек-то по-хорошему взял?
— Какие-то мужики прибежали, один за ноги, другой за руки и унесли родимую…
— Кто это? — испуганно прошептал Володька Грошев, глазами показывая на высокого парня в длинном пальто. — Тот самый?
Парень прошел мимо, даже не посмотрев в их сторону.
Володька проводил его настороженным взглядом.
— А ну как и тот… на этот поезд? — сказал он.
— Тебя первого порешит, — усмехнулся Ратмир. — Ты самый заметный… Один нос чего стоит!
— Нас трое, а он один, — озираясь вокруг, подбодрил Степка, однако в голосе его тоже чувствовалась тревога.
— Не трое нас, Степа, — сказал Ратмир. — А ты — один. — Повернулся и зашагал вдоль состава.
Ратмир сразу проснулся и чуть приоткрыл глаза. Сначала он ничего не увидел, кроме неширокой полоски света, пробивающегося под нижнее сиденье вагона. Что-то чуть слышно касалось его одежды. Скосив глаза, он увидел руку с растопыренными пальцами. На одном пальце блестел желтый перстень. На тыльной стороне запястья наколка: синий якорь и две извилистые линии над ним. Они, по-видимому, должны символизировать волны моря. Рука, извиваясь змеей, поползла по его одежде. Вот пальцы дотронулись до кармана брюк, потом скользнули выше и коснулись груди. На миг исчезнув из поля зрения, рука снова появилась у другого кармана, задержалась на мгновение, тщательно ощупывая кисет и зажигалку, затем снова исчезла.
Немного погодя послышался шепот:
— Голенький… Нет и у этого дуры.
Другой голос, чуть громче:
— Хоть одного бы запомнил, Рыба!
— Мы же не на солнечном пляже эту деву разделывали, — оправдывался Рыба. — Темно, и потом, тот, с пушкой, как с неба свалился…
— Может, с другим поездом отвалили?
— Крутились возле этого, а в какой вагон сунулись, я не заметил.
— Четыре вагона прошел — одна мелкота по углам… А их, говоришь, было трое?
— Одного бы я узнал по голосу, — заявил Рыба. Он клянчил у нас барыш. Из мелких воришек.
Ратмир почувствовал, как его крепко ухватили за ногу и сильно дернули.
— Ваш билет, гражданин? — в ухо прорычал кто-то.
Ратмир дернулся под сиденьем, будто хотел ускользнуть, но рука держала крепко.
— Дяденька ревизор, я к тетке в Кунгур еду, — плачущим голосом запричитал Ратмир. А билет у меня вместе с мешком жулики в Ярославле сперли…
— Нет, — помедлив, сказал Рыба.
— В следующий раз, лапоть, пасть не разевай, — насмешливо посоветовал «дяденька ревизор» и отпустил ногу.
Бандиты ушли, а Ратмир с удовлетворением подумал, как правильно он сделал, что принял все меры предосторожности: ребят рассовал по разным вагонам, велел Степке рот не раскрывать, а если кто заговорит с ним, то притворяться простуженным и хрипеть…
Ратмир не сомневался, что бандиты попытаются их разыскать. Не сомневался и в том, что Налим прикарманил золотишко. Не такой он человек, чтобы уйти пустым. Наверняка обшарил все карманы бандита. Главным был тот, которого Ратмир убил, Рыба — его помощник. Значит, и добыча была у главного.
Пассажирский врубался в морозную ночь, выстилая перед собой неширокую желтую дорожку. Шпалы занесло поземкой. Где поблескивали рельсы, снег почернел от мазута.
Волоча за собой длинный, пронизанный искрами дымный хвост и натужно урча, вспотевший локомотив тяжело преодолевал крутой подъем. На востоке темная синь ночного неба перемешалась с зеленоватой полосой занимающегося рассвета. Неярко вспыхивали зарницы, гася одну за другой бледные звезды.
На смену темной ночи приходило позднее морозное утро.
ГЛАВА 12
Ратмир один сидит за большим столом и, хлебая алюминиевой ложкой горячее варево, смотрит на тоненько сопящий самовар, белый и с медалями на груди. Медалей много, больших и маленьких. Не самовар, а настоящий гвардеец. Тетка Серафима моет в лохани у печки посуду. Слышно, как бренчат тарелки, хлюпает вода. Иногда раздается протяжный вздох. У горбуньи такая привычка: делая любую работу, вздыхать. А спроси, чего вздыхает, толком и не ответит.
Обедает Ратмир потому один, что нынче задержался на работе: меняли шпалы на двести шестом километре, а ремонтная дрезина пришла за ними в четыре часа. Опытные путейцы всегда берут с собой еду, а Ратмир не догадался. Правда, бригадир Филимонов угостил его краюхой хлеба и печеной картошкой. Посыпав ее серой солью, Ратмир с удовольствием закусил. Бригадир предлагал ему и молока, но Ратмир из приличия отказался.
Облизав ложку, Ратмир бросает взгляд на горбунью, но та уже и сама отложила надраенную алюминиевую чашку в сторону и накладывает в фаянсовую тарелку стушенную вместе с репой картошку.
— Ешь, сынок, — говорит она, ставя перед ним тарелку. От второго вместе с паром распространяется сладковатый запах. И репа, и картофель подмерзли в подполе, поэтому все сладкое. Ратмир воротит нос в сторону от надоевшего кушанья. Он с удовольствием съел бы эту самую подмороженную картошку, если бы в ней был хотя бы малюсенький кусочек мяса. Но мяса давно не подавала тетка Серафима. Вместо мяса на продуктовые карточки давали перловую крупу и комбижир, отдающий солидолом. Случайные постояльцы рассказывали, что в блокадном Ленинграде выдают по карточкам крошечный кусочек хлеба. А Ратмир, как рабочий-путеец, получал шестьсот граммов хлеба каждый день. Серафима — немного поменьше, она работала в воинской части уборщицей.
Третий месяц работает Ратмир на станции. Председатель поселкового Совета Кондратьев определил его рабочим в путевую бригаду. По отцовским стопам пошел Ратмир. Железнодорожники ремонтируют поврежденный бомбами путь, меняют шпалы, ставят рельсы, забивают молотами костыли. Работа тяжелая, зато все время на свежем воздухе. Ратмир уже успел загореть. На участке он сбрасывает с себя рубаху и ворочает наравне со взрослыми. Солнце припекает, в лесу заливаются птицы.
Ратмир пробует, как бригадир Филимонов, с одного раза кувалдой загнать в шпалу костыль, но у него не получается: силенок маловато. Еда-то нынче какая! А отец запросто с одного взмаха забивал костыль, да и многие путейцы умеют это делать. Ратмиру нужно три-четыре раза тяпнуть тяжелым молотом на длинной ручке по упрямому горбатому костылю.
Первое время, возвращаясь домой и наскоро поужинав, он снопом валился на койку и засыпал, как в бездну проваливался, утром ныли все до единой мышцы. Теперь стало полегче. Филимонов ставит его туда, где не надо поднимать тяжести, но упрямый мальчишка сам хватается за молот, шпалы, становится в ряд наравне со взрослыми поднимать рельс. Он самый молодой в бригаде.
Пряча на чердаке пистолет, Ратмир наткнулся на большой деревянный ящик. Он и раньше видел его, но не обращал внимания: в ящике лежала старая обувь, части от граммофона, всякая рухлядь. Копнув поглубже, он обнаружил там желтые пыльные книги в мягких обложках. Это были дешевые собрания сочинений Джека Лондона, Льва Толстого, исторические романы Лажечникова, Алексея Константиновича Толстого — «Князь Серебряный» (этот роман Ратмир проглотил за две ночи) и Алексея Николаевича Толстого — «Петр Первый» и «Хождение по мукам». Были и другие книжки неизвестных авторов. Ратмир читал все без разбора.
Когда он раскрывал книжку, на смену настоящему тревожному миру приходил другой мир — далекий, малознакомый и тоже тревожный. И все равно тот, другой, мир ему нравился больше. Забывалась война, чувство постоянного голода, бомбежки, тяжелая работа. Раздвигались стены дома, да что стены — раздвигалось само пространство, исчезало время. Этот книжный мир был для мальчишки отдыхом, радостью. До чего же трудно было заставить себя дунуть на фитиль лампы и снова вернуться в настоящее… Его бы воля, он читал бы круглые сутки!
А сегодня, гоняя пустые чаи с хлебом у самовара, Ратмир думал о Мартине Идене. Он нравился ему, более того: казался близким, родным человеком. Может быть, потому, что тоже в одиночку, надеясь лишь на себя, пробивался в суровой жизни. Пробивался к свету и правде. Ратмиру нравились такие сильные мужественные люди, умеющие постоять за себя. Он, конечно, понимал, что Мартин Иден жил в другом, чуждом ему, Ратмиру, мире, но его чувства, радость и горе были понятны мальчишке. Где бы человек ни жил, что бы он ни делал, но если он настоящий человек, то его мысли и чувства, поступки близки и понятны всем людям. И для самого себя Ратмир сделал вывод: нужно во что бы то ни стало научиться драться, как Мартин Иден, освоить бокс, приемы вольной борьбы. Тяжелая физическая работа развивала его мышцы, он сам чувствовал, что стал намного сильнее своих сверстников. И это ощущение, что ты становишься крепче, заставляло его хвататься за конец рельса, толкать вагонетку, махать кувалдой. Хотелось испытать себя, убедиться, что тебе уже многое по плечу.
