— Нет.
— Ага! — воскликнул он, явно довольный. — Тогда я могу вам сказать. Если не Олеша должен был стать жертвой, то не исключено, что ему специально дали водки. Понимаете? Чтобы отстранить от поездки. Попробуйте поискать в этом направлении. Тот, кто подсунул Олеше водку, возможно, и есть действительный убийца. Или его сообщник.
Интересная мысль! Она открывала перспективу для поисков преступника.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Вы очень хороший адвокат, Евгений Ильич.
Умный старик сразу уловил подтекст.
— Думаете, продолжаю выручать своего подзащит ного? Нет, он уже вне опасности… Просто хочется, что бы восторжествовала истина и настоящий виновник не ушел бы от правосудия.
Домашняя обстановка располагала к разговору по душам. Евгений Ильич тоже был как-то мягче и доступнее обычного, может быть, оттого, что барская шуба, прибавлявшая ему сановитости, висела сникнув, вся в складках, на гнутом гвозде. И я, решившись, спросил у него, почему он оставил историческую науку и пошел в адвокаты.
Ответ меня поразил:
— Мне тоже хочется внести свою посильную лепту в победу над врагом.
— Как?! Неужели вы думаете, что, защищая преступников, содействуете нашей победе?
— А вы думаете — нет?… Хорошо, сейчас попробую объяснить. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Конечно, если бы я на фронте без промаха стрелял в фашистов или хотя бы выплавлял в тылу сталь для снарядов, пользы было бы больше. Но мне уже не двадцать и даже не шестьдесят. Да, да, милый Виктор, даже не шестьдесят. Так что же я могу? Заниматься историей?
И это нужно, история — наше прошлое, в ней заложены корни настоящего и будущего; вы ведь не можете понять развитие и болезнь листьев, не зная того, что дела ется в корнях. Но все мои работы, к сожалению, оста лись там… И я в поисках полезного себе применения усмотрел еще один путь. Идет война, подчас не хватает времени и сил разобраться с каждым, кто обвинен в преступлении закона…
— Когда говорят пушки, закон молчит? — вспомнил я.
— Пусть не совсем так. Но все же грохот пушек иной раз заглушает голос отдельной, маленькой правды. А ведь за ней стоит человек, его семья. Не разберись и армия лишится воина, может быть, храброго и самоотверженного. Где-то, на каком-то микроскопическом участке ткани нашего государства потеряется вера в справедливость, будет нанесен почти незаметный в масштабе огромной страны, но весьма ощутимый для отдельных людей моральный урон… Вот возьмите хотя бы Андрея Смагина. Парень скоро пойдет в армию, будет воевать, твердо зная, что никто не может причинить ему зла, что справедливость всегда возьмет свое. Разве это не скажется на его поведении в бою — вот вы фронтовик, офицер, вы должны знать! И разве не будет работать на химкомбинате совсем с другим настроением его мать?
— Да, но вам ведь приходится защищать не только невинных, — возразил я.
— Правильно. Но и в таких случаях важно добивать ся справедливости, обратить внимание суда на личность подсудимого. Может быть, стечение неблагоприятных для него обстоятельств. Может быть, влияние более сильного. Может быть, моральная травма. А может быть, он вконец испорченный человек. Это же совершенно разные вещи. Шофер, случайно наехавший на прохожего, или злостный дезертир? Человек, проявивший минутную слабость и получивший незаконно лишнюю пайку хлеба, или негодяй, систематически обворовывающий сирот в детском доме? Все они преступники с точки зрения закона, но ведь относиться к ним ко всем нужно по-разному… Нет, — закончил он убежденно, — справедливость, вера в нее, — тоже моральный фактор, один из тех, что приближает нашу победу.
— Теперь понятно, почему вас не любит прокуратура, да и наш грешный брат тоже, — рассмеялся я. — С вами трудно бороться, вы «идейный». И идеи-то у нас совпадают, вот в чем беда.
— Нет, бороться мы должны обязательно. Потому что только так, в ходе нашей борьбы, на суде выявляется истина; для того-то и существует в советском судопроизводстве обвинение и защита. А то, что не любят… — Он тоже улыбнулся. — Знаете, небезызвестный Гай Юлий Цезарь, возвращаясь после успешных походов в Рим, нанимал специальных хулителей. Они бежали вслед за его триумфальной колесницей, которую восторженно приветствовал народ, и хаяли победителя на все лады; считалось, что без хулителей нет полного триумфа, нет полноты славы. Ну, а я в более выгодном положении, чем Цезарь. Мне даже не приходится тратить на них деньги.
— Сейчас-то вы шутите…
Арсеньев вытащил свои старинные часы.
— Ох, засиделся я у вас!
Он поднялся, надел с моей помощью шубу и опять стал массивным и важным.
— А если говорить без шуток, — уже у двери вернулся он к нашему разговору, — то мой жизненный опыт подсказывает, что в юриспруденции, как и в любой науке, есть люди, главный интерес которых состоит вовсе не в том, чтобы выявить истину, а только чтобы прославиться, завоевать почет и преклонение окружающих и так обеспечить себе приятное существование. Я льщу себя надеждой, что именно этим-то людям я мешаю и они ненавидят меня по-настоящему. Очень рад, дорогой Виктор, что вы не относитесь к их числу.
Он поклонился по-старомодному, преувеличенно вежливо. Дверь за ним закрылась раньше, чем я смог что-либо ответить на такую лестную для меня оценку.
Старый адвокат, немного чудаковатый, но несомненно искренний до предела, нравился мне все больше и больше.
Только ушел Арсеньев, появился Арвид — они, вероятно, встретились в коридоре.
Лицо у Арвида было уставшим, но, как обычно, непроницаемым.
— Какие новости? — спросил я.
— Письмо с фронта, — ответил он совсем о другом.
— Что пишут?
— Сейчас…
Арвид вытащил из нагрудного кармана белый треугольник со штампом военной цензуры, стал переводить с латышского, запинаясь и подыскивая слова:
«Еще зима, но у нас здесь уже теплеет. Скоро вскроются реки и… — как это?… — будет идти лед».
— Тронется лед, — подсказал я.
— Да… «Тронется лед. Следи за сводками погоды»…
Он бросил письмо на стол.
— Чем же ты недоволен? Ведь все ясно — скоро у них там начнется!
— Только одним. — Арвид сел на Кимкин сундук, привалился к стене, заложив руки под голову. — Тем, что начнется без меня.
Что я мог сказать? Что и без меня тоже? Это бы его мало утешило. Помолчали.
— А с Клименко как? — напомнил я.
Арвид сел рывком.
— Тоже неважно. Мелкие разрозненные следы. Отнимет много времени, много нервов. А результаты можно видеть только в микроскоп — такие маленькие.
— Что конкретно?
— Конкретно — сосед сверху слышал голоса.
Я оживился.
— Так это же здорово!
— Нет, — остановил Арвид мой восторг. — Время установить не удалось — раз. После обеда, и больше ничего. Старик имел привычку громко разговаривать сам с собой — два… Да, много дней упущено. Надо было сразу походить по соседям, когда только явились первые подозрения. Теперь они уже все позабыли.
Я виновато промолчал. Кто посмеивался над медлительностью и излишней кропотливостью Арвида?
— И больше ничего?
— Веревку дочь опознала.
— Их?
— Да. Куплена перед войной.
Это тоже ни чуточки не продвигало нас вперед…
Со двора, откуда несся пронзительный мальчишечий хор: «Фон-барон! Фон-барон!" — мой педагогический опыт, видимо, уже стал достоянием широких масс, — вбежал сияющий Кимка:
— Мама идет!
Хозяйка пришла на целые сутки, ей дали выходной, первый за много дней. Принесла с собой небольшой кулек.
— Угадайте что?… Мука! И масла подсолнечного две сти грамм. Блины печь будем.
Мы с Арвидом, словно сговорившись, стали отказываться. Только что обедали, вот так наелись, совершенно не хочется.
— Знаю, знаю! — Варвара Сергеевна уже замешивала тесто. — Кимушка, ищи сковородку, она под шкафом где-то или в ящике. А вы, ребята, разводите огонь даром никому ни одного блина. Ах, какие будут блины, — дразнила она нас, посмеиваясь, — пышные, поджаристые, с золотистой корочкой.
— Ну, мам, ну, перестань, ну, не надо! — радостно плаксиво упрашивал Кимка.
Но отведать блинов нам так и не пришлось. Только первые аппетитно зашипели на сковородке, опять к нам посетитель. Я обалдело уставился на дверь: майор Антонов собственной персоной!
Надо было пригласить войти, но я словно язык проглотил. Вместо меня это сделала Варвара Сергеевна:
— Заходите, заходите, товарищ милиционер.
Званий она не различала — раз в милиции, значит, милиционер, хоть рядовой, хоть сам генерал.
— Обедаете? — Антонов снял фуражку.
— Да вот муки немного дали.
Пожалуйте с нами!
— Спасибо! — Он отвернулся от сковороды. — Вы мне нужны, товарищ лейтенант.
Я поспешно объяснил, совсем как школьник, которого уличили в побеге с урока:
