Сидит напротив меня в вагоне метро мужчина в очках. В элегантном пальто, в норковой шапке, в вырезе пальто виднеется галстук, не крикливый, завязанный не абы как, а узлом «Принц Альберт». Что-то рассказывает своей спутнице — красивой женщине лет тридцати пяти или около того. В процессе рассказа деликатно касается её рукава. Сдержанно улыбается. А другой рукой мужчина придерживает на коленях дорогой кожаный портфель, из которого торчит газета, а на газете этой аршинными буквами написано «ОРГАЗМ С КОНЁМ».
* * *
В два часа дня, на Маросейке, в кафе «Дерево какао», мужчина в синем костюме и черных усах позвонил по телефону и сказал:
— Пьер? Коман са ва? — и дальше продолжал по-русски — Я хочу сказать спасибо за вчерашнее. Отработали как надо. Все в порядке. Молодцы. Ну не без накладок, конечно, но я понимаю — устали. А что я там покричал немного — не обижайтесь. Это все от эмоций. Иногда перехлестывают. Ну отдыхайте. Еще раз спасибо.
Мужчина выпил кофе, закурил и снова позвонил:
— Леха? Здорово. Прочухался? Я хочу сказать спасибо за вчерашнее. Отработал как надо. Все в порядке. Молодец. А что обматерил — не обижайся. Работа у нас нервная. Я обычно своим так говорю — если в морду не дал — уже хорошо. Ну давай. Проспись к вечеру.
* * *
На детской площадке величиной с малогабаритную кухню сидят на скамейке двое. Мимо них идет мокрый снег, молча проходит по двору и заворачивает за угол дома.
— Заманал уже — причастись, да причастись! — тараторит мужчина лет тридцати в вязаной красной спортивной шапке с оттопыренными ушами такого же цвета женщине в дубленке.
— Ладно, дед. Говно вопрос. Причащусь, раз тебе без этого никак… но как подумаю о ложке, которую облизывают в порядке общей очереди… Колбасит меня…
— Да… — задумчиво отвечает его спутница, отхлебывая пиво из бутылки, — мистика в этом какая-то есть, но магии никакой…
Она ставит недопитую бутылку у бордюра, рядом с двумя дорожными рабочими в ярко-оранжевых куртках и покровительственно им улыбается. Один из них — смуглый и маленький — улыбается ей в ответ единственным золотым зубом во рту.
* * *
У станции метро Таганская, в блинной, молодой человек вида кровь с молоком, сливками и сметаной, не прекращая есть блин с вареньем, говорит в телефон:
— Я к тебе, можно сказать, всей душой. Всем сердцем! А ты ко мне — жопой… — и пожевав немного, добавляет со вздохом: — Еще и вертишь ей при этом.
* * *
На станции метро «Охотный ряд» в вагон вошел немолодой толстощекий мужчина, ряженый Лениным, устало плюхнулся на сиденье, расстегнул потертое пальто с бархатным воротником, за ним пиджак, достал из жилетного кармашка жвачку, осмотрел ее, обдул от крошек, снова спрятал, из внутреннего кармана пальто вытащил газету «Спорт Экспресс» и стал читать, шевеля губами. По губам было видно — картавит.
* * *
На самом деле мы счастливее их. Об этом мало кто из нас догадывается, а из тех, которые догадались, еще меньшее количество имеет мужество себе в этом признаться. Мы веками живем в ожидании лучшей жизни, а они там, как дураки, ей живут. Ожидание жизни лучше самой этой жизни. Если ты, конечно, тонкий ее знаток и ценитель, а не примитивный обыватель, который в голову только и делает, что ест. Спросите у любого: когда было лучше — до свадьбы или после нее? То-то и оно. А ведь какие были ожидания! Какие были мечты! У нас ведь о будущем не думают. У нас о нем мечтают. Лежат, к примеру, у костра на привале, на диване, на жене, на работе (нужное подстелить) в кольчуге, нагольном тулупе, кирасе, пыльном шлеме (нужное подчеркнуть) и мечтают: вот прогоним татар, шведов, французов, белых, красных, милиционеров, олигархов, чиновников (недостающее вписать) и заживем! Да что олигархи! Теща наконец-то уедет к себе в Кандалакшу и заживем! Встанем с дивана и заживем! Будем двигать науку, бороздить океанские просторы, сеять разумное, доброе и вечное. О, это наше чудесное будущее время… которое у них стало суровыми буднями. Вот и пусть теперь встают каждый день с утра пораньше и как проклятьем заклейменные двигают, бороздят, сеют до седьмого пота. Не зря они придумали пословицу — мечтай осторожнее. Обожглись уже. И только у нас все шиворот-навыворот. Только наш поэт мог такое написать «Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется — ни мне, ни тебе». Лет двадцать назад мне даже показалось — ну все. Накаркал. Придется жить. А сейчас, когда все осело, всплыло, запахло, протухло (нужное подчеркнуть) — понятно, что еще рано бить тревогу. Еще не время жить. Еще время мечтать. Это ли не счастье.
* * *
В Протопоповском переулке темно. Редкие прохожие, точно летучие рыбы, на минуту выпадают из темноты в светлый круг фонаря и через несколько шагов снова в нее ныряют. Мужской голос низкий, толстый и чугунный, а женский высокий, пронзительный. Стеклорез, а не голос.
— Ларис, давай в Перекресток зайдем. Пивка купим. Ударим по темному Крушовице…
— Валер, ты что, совсем, что ли! Ведь пост же!
— А вчера, когда ты еще в пять утра… и после обеда я к тебе… в смысле мы… Не, я разве против — я только за! Всеми этими, как говорится…
— Валера! Дурак! Вчера был праздник! Настоящий женский праздник! Мы же его всегда… Нет, ну надо было меня так выбесить! Дурак! Таких простых вещей не понимать… Домой пошли!
* * *
Две девушки стоят в огромном отделе бижутерии. На бескрайней стене перед ними на гвоздиках висят бусы, браслеты, заколки, колечки самых разных расцветок такой нечеловеческой яркости, которая описывается уже не обычным прилагательными вроде синий или красный, а тротиловым эквивалентом. По всему видно, что если они немедленно не остановят свой выбор на каком-нибудь браслете или бусах, то их просто разорвет, как двух хомячков, на куски. Наконец одна из них, даже не пытаясь оторвать взгляд от кулона, изготовленного из золотистой пластмассы самой высокой пробы, говорит:
— Оль, мы сегодня уйдем отсюда?
Молчание.
— Оль, а Оль… Мы сегодня уйдем отсюда или нет?!
Оля, маленькая и щуплая, точно чижик, не повернув головы, отвечает паре серег, усыпанных рубинами величиной в сто пятьсот карат каждый:
— Ир, ты чо, не видишь — я в коматозе.
* * *
Женщина лет сорока, перемазанная такими густыми синими тенями, что кажется, у нее на лице наступили сумерки, в сбившейся набок прическе то ли из щипаной нутрии, то ли из кролика, говорит бесцветным, точно пятновыводитель, голосом низкорослому мужчине с большой клетчатой сумкой:
— Вот давай ты сейчас этого не будешь здесь. Вот не будешь и все. Игорек наш тим-лидер. Хули тут непонятного-то?
* * *
— Девушка, будьте добры мне свининки попостнее, — попросил мужчина в замшевой куртке продавщицу мясного отдела.
— Само собой, попостнее, — отвечала та, — ведь сейчас пост.
И, протягивая руку за куском мяса, ни с того ни сего сказала своей соседке по прилавку:
— Я как дверь открыла, как взглянула на него — так у меня внутри все обосралось.
Та ничего не ответила, только собрала губы в куриную гузку и со значением покачала головой.
* * *
Теперь свах нет — да и кому они нужны? Теперь жених о невесте знает все, включая количество детей, мужей и брата-алкоголика в Туле. Да что брат, если даже и пломбы на невестиных зубах жених сам, своим языком ощупал неоднократно задолго до свадьбы. С закрытыми глазами он найдет ее точку «ж», а она его точку «м». Какая уж тут интрига при такой простоте нравов… Раньше все было куда как интереснее. К примеру, в средние наши века, в Москве кроме свах были еще и специальные смотрельщицы — доверенные лица с обеих брачующихся сторон. Приходили они, скажем, осматривать невесту. Не хромая ли она, не уродина ли, не шелудива ли. С невестой даже разговаривали (теперь в это трудно поверить!), чтобы убедиться — слышит ли она вопрос (не глуха ли), отвечает ли впопад (не дура ли), не картавит (не француженка ли). Короче говоря — к женитьбе подходили серьезно. Отсюда со всей очевидностью можно сделать вывод о том, что сейчас… Однако мы не сделаем. Что ушло — то ушло. Не вернуть. Но бесценный этот опыт мог бы пригодиться нам не только в матримониальных вопросах. Возьмем, к примеру, выборы. Ведь как оно получается — выбираем мы высокого, красавца, речистого, либерала и демократа, чуть ли не борца за права человека, а после выборов вдруг оказывается, что он и ростом мал, и двух слов толком связать не может, и не то что за права человека, а совсем наоборот — служил в известных органах. Хорошо еще, что не шелудив. Где были наши смотрельщики в то время как мы выпивали в буфете на избирательном участке? Кто составлял роспись приданого? Мы думали, претендент богат как Крез — он же нам обещал если не золотые горы, то уж холмы или хотя бы кучки точно, а оказалось, что он и в брак-то вступает в надежде поправить свое материальное положение, не говоря о положении многочисленных родственников и знакомых. Кому теперь жаловаться и на кого подавать в суд? Тут свахи бы и пригодились. Не грозить же кулаком Спасской башне. Уж мы бы им показали!
