Одно из проявлений нового конфуцианства получило название «бостонского конфуцианства»; его наиболее видные сторонники – Ту Вэймин из Гарварда и Роберт Невилл и Джон Бертронг из Бостонского университета. Иронически подтверждая конфуцианскую (и фигурирующую в Еврейской Библии) мысль о том, что ничто не ново под солнцем, Невилл и Ту во многом воспроизводят спор Мэн-цзы и Сюнь-цзы. Невилл, священник Объединенной методистской церкви, называющий себя христианином-конфуцианцем, занимал пост декана школы богословия при Бостонском университете и служил в нем капелланом. В соответствии со своим христианским наследием, он эхом повторяет и представления Сюнь-цзы о греховности человека, и его же взгляды на ключевую роль «ли» в исправлении этих порочных наклонностей. В отличие от Невилла, Ту следует Мэн-цзы в вопросах о доброте, присущей человеку от природы. И если Невилл прослеживает корни конфуцианства до ключевого для Сюнь-цзы слова «ли», то ключевое слово для Ту, который, подобно Мэн-цзы, акцентирует внимание скорее на внутренней культивации, чем на ритуале, – это слово «жэнь». Но у этих двоих есть и нечто общее, а именно – убежденность в том, что конфуцианству незачем существовать исключительно в Китае или даже в Азии. Конфуцианство уже успешно эмигрировало из Китая в Японию, в Корею и Вьетнам. Так почему бы ему не обосноваться и в Бостоне?
Тигры Тайшаня
Признаюсь, я никогда не был большим поклонником конфуцианства, которое, впрочем, с давних пор интриговало и в то же время ужасало меня. Как большинство американцев, я ценю личную свободу и восстаю против риторики долга и обязательств, особенно когда эта риторика не звучит во мне, а исходит снаружи. Я не пользуюсь ярлыками – ни воображаемыми, в своей голове, ни в качестве наклеек для бампера, а если бы и решил воспользоваться, то, скорее всего, выбрал бы ярлык, напоминающий мне о необходимости скорее ставить авторитеты под сомнение, чем чтить их. Своих студентов, в том числе и младшекурсников, я прошу обращаться ко мне по имени.
В своих принципах я не одинок. США возникли в результате восстания против авторитетов, европейцы и американцы в равной мере подозрительно относятся к преподносимым истинам. Нас побуждают мыслить нестандартно, восхвалять «отщепенцев», маршировать под гимны нонконформизму Генри Дэвида Торо. Когда речь заходит о свадьбе или смерти, мы отвергаем типовые церемонии, которыми довольствовались наши дедушки и бабушки, сами пишем тексты клятв и просим развеять наш прах над любимым гольф-клубом или бейсбольной площадкой. Что может быть банальнее для бит-поколений, выросших на идеалах хиппи и «Дао дэ цзин», чем чопорная церемонность конфуцианства?
Поэтому неудивительно, что мы находим столь притягательными рассказы Лу Синя (1881–1936), – критика конфуцианства, который прославился как отец современной китайской литературы. Захваленный председателем Мао «главнокомандующий китайской культурной революции» Лу Синь предпочитал приземленный и не блещущий чистотой просторечный китайский язык возвышенному литературному языку аристократии и, не стесняясь в выражениях, осуждал «людоедские» предрассудки конфуцианской культуры как насилие над личной свободой, продолжающееся долгие тысячелетия36. С его точки зрения, конфуцианство – несправедливость, угнетение, конформизм, замаскированные под нравственность.
Хотя я не коммунист и никогда им не был (если не считать той недели в колледже, когда на меня подействовали чары «Капитала» Маркса), я согласен с Лу Синем в том, что так называемые тройные узы в конфуцианстве (власть правителя над подданным, отца над сыном, мужа над женой) носят авторитарный и сексистский характер. Да, подданным, сыновьям и женам объясняли, что они вправе и даже обязаны поправлять своих правителей, отцов и мужей, если те переходят границы добродетели, но часто ли это происходило в действительности? В китайский иероглиф «жена» входит изображение метлы, конфуцианство не предпринимало никаких попыток опровергнуть расхожую мудрость, согласно которой девушки – не более чем потенциальная домашняя прислуга. Многие сторонники нового конфуцианства делают акцент скорее на взаимности, чем на иерархичности взаимоотношений между мужчиной и женщиной, конфуцианство роднит с феминизмом внимание, уделяемое процветанию человека здесь и сейчас. Но следует признать, что скорректировать эту древнюю традицию в соответствии с принципами феминизма чрезвычайно трудно.
Кроме того, я разделяю подозрительное отношение Лу Синя к механизмам долга – не потому, что я не способен испытывать чувство долга и выполнять обязательства, а потому, что мне по опыту известно, как обязательства способны довести человека до точки, когда он становится неузнаваемым для себя и окружающих. Меня приводят в восторг обряды, связанные с кардинальными переменами, – Холи в Индии, Марди-Гра в Новом Орлеане, Пурим в Израиле, – благодаря которым мир переворачивается с ног на голову. Я питаю глубокие и неизменные чувства к новоанглийскому обычаю городских собраний – обряду с переворотом, во время которого по крайней мере на одну ночь в году подданные становятся правителями, а правители подданными.
Однако должен признаться, что из всех великих духовных лидеров, которых я изучал годами, именно к Конфуцию я прикипел сильнее, чем к кому-либо другому. Индивидуализм – один из предметов гордости современной западной цивилизации, а наш культ нарциссизма – одно из ее зол. Как и Будда, Конфуций считал эго оружием массового поражения, которое до неузнаваемости искажает нашу способность воспринимать мир таким, какой он есть, и попутно убивает нас лестью. Поэтому Конфуций перенаправил наше коллективное внимание с отдельно взятого человека-одиночки на человека в сообществе. Подобно буддийской медитации метта, во время которой практикующие ее «выдыхают» сострадание, направляя его на себя и окружающих, Конфуций и его последователи стремятся ввести нас в постоянно расширяющиеся круги эмпатии – да, в том числе и к самому себе, но вместе с тем – к родным, обществу, народу, человечеству и Небу. Вероятно, потому, что сам он происходил из небогатой семьи, Конфуций неоднократно повторял, что применяемое к нам мерило не имеет никакого отношения к богатству или положению в обществе, но самое непосредственное – к достижениям и добродетелям. В политике он вовсе не был сторонником равенства. Но не был он и тираном. Обращенные к нам призывы подчиняться тем, кто знает больше, чем мы – Бертронг называет это «обучение неразумных мудрыми» – мало чем отличается от администрации «лучших и самых одаренных» президента Джона Ф.Кеннеди, поистине конфуцианского Камелота37.
Меня также привлекает призыв Конфуция говорить правду обладателям власти – призыв, усиленный смелым настоянием Мэн-цзы, согласно которому подданные вправе восстать против любого правителя, который в силу недостатка добродетелей утратил «небесный мандат». Нам, жителям современного Запада, свойственно ассоциировать конфуцианство с безоговорочным подчинением властям, с голословным утверждением президента Никсона, сказавшего в интервью британскому журналисту Дэвиду Фросту, что «если так поступает президент, значит, это не противозаконно». Однако есть причина, по которой Конфуций так и не смог служить в правительстве: он утверждал, что добродетельными должны быть не только подданные, но и правители. И если подданные, по его мнению, обязаны чтить правителей и повиноваться им, то правители должны заботиться о своих подданных, как любящие отцы заботятся о сыновьях. Хорошее правительство, говорил он, зависит от доверия даже в большей степени, чем от процветания или военной мощи, и это доверие невозможно заслужить или сохранить ничем, кроме покрова добродетели.
«Запомните это, дети мои! Гнет властей страшнее тигра»
Поскольку кровопролитные причины на Ближнем Востоке по-прежнему влекут за собой кровопролитные следствия, невольно вспоминается упрек Конфуция, обращенный к реалистам, стремящимся добиться гармонии в обществе с помощью оружия. Сила, направленная сверху, утверждал он, только вызовет недовольство внизу. Возможно ли более убедительное подтверждение этой гипотезы, чем толпы разгневанных исламистов, каждый день выстраивающихся в очереди, чтобы стать смертниками и взорвать себя в Ираке и Афганистане?
Одна из самых известных историй из жизни Конфуция рассказывает о том, как однажды, проезжая мимо горы Тайшань в провинции Шаньдун, он повстречал убитую горем женщину. Ученику Конфуция было известно, что эта женщина, горестно склонившаяся над могилой сына, понесла не одну утрату, а сразу три. Тигр погубил отца ее мужа, ее мужа и вот теперь ее сына. Неизменно практичный Конфуций спрашивает, почему же в таком случае эта женщина не переехала в какое-нибудь более безопасное место. «Но здесь нас не угнетают власти», – отвечает женщина, чем побуждает Конфуция повернуться к ученикам и обратиться к ним со словами: «Запомните это, дети мои! Гнет властей страшнее тигра»38.
