Пришлось отрядить гонцом дона Хаймеса, для которого на графской конюшне нашлась какая-то кляча.
Делегацию из Отчины в замок не пригласили и даже не оделили ломтем черствого хлеба. Удивляться здесь было нечему — стены фамильного гнезда графов де Браско все еще хранили следы гранатометного и пулеметного обстрелов, а в часовне, возведенной на месте гибели отца нынешнего сеньора, горела неугасимая лампада, призывавшая не только к божьей милости, но и к мирской мести.
— Помнишь, Толгай, как мы здесь с кабальерос резались? — спросил Зяблик.
— И вспоминать не хочу, — хмуро ответил Чмыхало. — Улем сугушы… Смертный бой… В том рву я лежал… Мой брат лежал… Второй брат лежал… Меня одного вытащили…
— Да, зачушили они нас тогда, — неохотно согласился Зяблик. — Хорошо, если один из пяти живым ушел… Но ничего, мы им потом все долги сполна вернули.
— Даже с процентами, — язвительно заметил Смыков. — Вот и сидим здесь сейчас, как нищие. Никто и кружки воды не подаст.
Спустя несколько часов из ближайшего ущелья показалась кавалькада всадников и всадниц, сопровождаемая пешими слугами, псарями и телохранителями. Граф де Браско ехал на откормленном муле в дамском седле, к луке которого, кроме мушкета, были приторочены еще и костыли. На этих костылях, демонстративно чураясь посторонней помощи, он совершал долгие и пешие прогулки, поднимался в горы, выстаивал бесконечные мессы и даже фехтовал.
— Это не ты его? — тихо спросил Цыпф у Зяблика.
— Не… Витька Кекс постарался. Из гранатомета. Коня пополам разорвало, а этот, вишь, выкарабкался. Живучий народ, как раки.
— Почему — раки? — удивился Цыпф.
— Оторви раку клешню и посмотри, что будет… Ладно, молчок!
При виде приближающегося графа вся ватага встала на ноги, но поклонился один только испорченный книжным воспитанием Цыпф. Де Браско, в свою очередь, не собирался покидать седла, что можно было расценить как заведомое оскорбление визитеров.
Ехавший немного сзади дон Хаймес что-то сказал и ткнул пальцем в Смыкова. Тот шагнул вперед и протянул заранее приготовленное письмо. Бегло просмотрев его, граф отдал короткой распоряжение, и свита немедленно тронулась в сторону замка.
Дождавшись, когда последний всадник скроется в воротах, титулованный калека заговорил — словно ворон закаркал. При этом он смотрел поверх головы Смыкова, в ту сторону, где за горной грядой когда-то находились цветущие долины и прохладные плоскогорья Месеты, а теперь колыхалось сизо-зеленое море степных трав, где кочевник тянул свою заунывную песню.
Цыпф, понизив голос, переводил Зяблику на ухо:
— Он говорит, что уважает дона Эстебана за благородное происхождение, ум и образованность, но никогда не одобрял его мягкотелость, соглашательство и склонность поддаваться чуждым влияниям. То, что случилось с нами, не божья кара, а божье провидение. Отец небесный ниспослал своим детям великое испытание
— стоять на страже веры против орд язычников, еретиков и слуг сатаны. Любая поблажка чужим обычаям, чужим лжеистинам и чужим лжебогам в этих условиях есть смертный грех. И если некоторые братья наши не понимают такой простой вещи, их нужно отлучить не только от святого причастия, но и от защиты кастильского меча.
— Кого он имеет в виду? — поинтересовался Зяблик. — Не Яшку ли?
— Да, — при этих словах он покосился на дона Хаймеса. — Но обличительная речь графа направлена главным образом против дона Эстебана, его дяди.
— Ладно, давай дальше…
— А ты меня не перебивай!
— Чего он письмом трясет?
— Граф спрашивает, почему в схватке одних еретиков с другими он должен принять именно нашу сторону?
— Действительно, почему? Законный вопрос.
— Смыков отвечает, что бок о бок с нами можно жить спокойно, а аггелы заставят всех скакать на горячей сковородке и петь псалмы Каину.
— А граф что?
— Граф говорит, что вот такие же добрые соседи из Отчины уже поджаривали его разными способами. И вместе с замком, и вместе с конем, и вместе с дерьмом. Поэтому его нельзя ничем удивить. Ему нет разницы, с какими врагами сражаться, с рогатыми или безрогими. То есть он не видит никакого различия между нами и аггелами.
— Вот гад!
— Смыков старается убедить графа в наших добрых намерениях. Приводит примеры плодотворного сотрудничества. Называет процент роста товарооборота… В конце концов, ради доказательства миролюбия он даже соглашается принять истинную, то есть католическую, веру.
— Смыков проститутка известная. Даром что на каждом шагу партбилетом козыряет.
— Ведь он же не серьезно, понимаешь… Тактический ход.
— Все я понимаю. А граф на такую лажу согласен? Почему он крестится?
— От дьявольского искуса защищается… По его словам, такие существа, как Смыков, то есть все мы, похожи на людей чисто внешне, но божьими созданиями не являются. В наши тела не вложена бессмертная душа, и потому мы не можем стремиться к спасению. Приобщить нас к истинной вере можно только двумя способами: или на костре, или на дне болота. Эти свои слова граф просит запомнить и передать при случае нашему покровителю дону Эстебану.
Услышав такое, Зяблик устремился к графу. За собой он волок растерянного Цыпфа. Мул кастильца прядал ушами и тревожно всхрапывал, но седок только презрительно усмехнулся.
— Ты тоже здесь, каналья, — на ломаном русском произнес он.
— Здесь, дон Руис, — лицо Зяблика перекосилось, как у припадочного. — Переводи, Левка! Значит, в твоем понимании мы не люди? И это говорит человек, который лучше других знает, какого цвета у нас кровь и с какой стороны бьется сердце! Разве наши братья не кричали от боли, когда ты рубил их? Разве наши сестры не рыдали над своими детьми, которых сжигали твои солдаты? Разве, срывая одежды с наших женщин, вы не испытываете похоть? Почему же тогда ты отказываешь нам в праве называться людьми?
Граф, все так же нехорошо улыбаясь, ответил недлинной фразой, в которой несколько раз проскользнуло слово «пурко». Цыпф уже хотел перевести, но Зяблик резким движением руки закрыл ему рот.
— Не надо, я понял. У свиньи тоже красная кровь, у свиньи тоже есть сердце, блудодеи могут употреблять свинью вместо женщины. Это я понял… Но разве со свиньей можно браниться, как это делаем сейчас мы, разве свиней берут в жены, как поступило немало твоих соотечественников, разве со свиньей можно вести задушевные беседы, как нередко ведем мы их с доном Эстебаном, разве это свиньи спасли тебя и твоих офицеров в бою под Торре-дель-Пан, когда вас тащили на аркане степняки?
На этот раз ответ Руиса де Браско был куда более обстоятельным.
— Переводи, Лева, — попросил Зяблик хриплым голосом. — У меня с головой что-то…
— Сейчас. — Цыпф замешкался. — Учти, я перевожу не дословно, а только общий смысл… Значит, слушай. Именно наличие разума делает вас стократ опаснее любого зверя — свиньи, волка, змеи. Вы вступили в сговор с мрачными неведомыми силами, от которых получили свое быстрое оружие, свои самоходные телеги, свои волшебные снадобья, все свои побрякушки, так смущающие невежд и корыстолюбцев. Речи ваши лживы, а замыслы коварны. Кто натравливал на нас нехристей и мавров? Кто принудил разогнать священный трибунал и распустить монашеские ордена? Кто сеет смуту среди простолюдинов, подбивая их отказываться от почитания церкви и своих законных сеньоров? Кто поощряет дурные привычки и расшатывает столпы веры?
— Все? — спросил Зяблик, когда граф умолк. — Спроси у него, в чем мы еще виноваты. Пусть уж до конца выкладывает.
Выслушав вопрос, кастилец вновь зло заговорил, отсчитывая претензии на пальцах. Цыпф еле поспевал за ним:
— Не исключено, что вы причастны к глумлению, свершившемуся над землей и небесами. Рогатые вышли из вашей среды, подпитываются ею и несут во все края свое омерзительное богохульственное учение, а вы не хотите или не умеете окоротить их. Не знаю, по злому ли умыслу или по недомыслию вы выпустили на волю и другие силы зла. Я имею в виду черных призраков, именуемых варнаками, и демона, прозванного в народе доном Бутадеусом. Каждое его новое появление здесь предвещает горе и бедствия. А ведь не далее как вчера его видели неподалеку от здешних мест. Возможно, именно из-за этого я нахожусь в столь скверном расположении духа.
— Подожди, подожди! — Зяблик хотел прервать графа, но сумел прервать только Левкин перевод.
А Руис де Браско продолжал вещать со своего мула:
— Вам мало того, что небо лишилось светил, что реки иссохли, что мор свел в могилу каждого второго, что единый божий мир превратился в лоскутное одеяло. Вы ополчились на последнюю человеческую надежду — твердь земную. Камень становится алчным хищником, странствующие горы губят целые поселки, родники превращаются в стекло, а гранит — в жижу. Я верю, что ничего на свете не происходит без ведома Всевышнего, и пусть иногда он дает волю злу, дабы искоренение этого зла способствовало торжеству добра. Лев, пожирая осла, набирается новых сил. Так и добро, питаясь злом, только крепнет…
