Духовное обирание, проводимое большевиками, еще более интенсивно чем физическое, повело к тому, что значительный процент российской интеллигенции всех возрастов ушел в своего рода внутреннюю эмиграцию. На своем пути я встречу немало этих эмигрантов. При советской власти они внешне ничем не отличались от обычных советских обывателей. Но внутренне они жили необычной для этих обывателей духовной жизнью. Они писали стихи, повести и романы, которые в СССР напечатать нельзя. Они работали над философскими и религиозными вопросами, о которых в СССР нельзя было даже говорить вслух. Они тайком пожирали запрещенную литературу, поскольку последняя попадала в их руки. То обстоятельство, что они все это делали не ради славы или гонорара и редко имели возможность даже поделиться с кем-либо плодами своей духовной жизни (были случаи, когда первым слушателем оказался я), делает их подвиг еще более значительным.
Этот невидимый актив российской интеллигенции, в свое время, сыграет свою роль в духовном возрождении нашей страны. И, когда я вспоминаю этих людей, то слова ленинградского профессора, с которым мне довелось беседовать в Пскове, о нынешнем состоянии российской интеллигенции, не кажутся уже столь безнадежными. Во всяком случае, что касается меня, то я бы без особого раздумья, за одного вот такого внутреннего эмигранта отдал бы десяток отечественных болтунов из рядов прогрессивной интеллигенции начала двадцатого столетия.
В русском зарубежье почему-то давно установилось мнение, что условия советской жизни давно вытравили у здешних людей традиционное чувство гостеприимства и радушия. Особенности советского быта, разумеется не способствовали сохранению этих чувств, но как и многое другое, так и это, вопреки всему прочно сохранилось в обывательских сердцах. И сейчас, когда автомобиль, унося меня из Киева, сворачивает с Крещатика на Большую Васильковскую улицу, я вспоминаю об этом, ошибочно установившемся за рубежом мнении и с отрадной благодарностью отмечаю в мыслях и в сердце всю ту теплоту, радушие и ласку, которыми я был почти два месяца окружен в этом чудесном и родном мне городе.
***
Автомобиль, перед тем как выйти на белоцерковское шоссе, минует последнее киевское предместье – Демиевку. По странной иронии судьбы при большевиках это предместье носило имя – Сталинка. Как подходит к этому жалкому скоплению грязных завалившихся, продымленных лачуг, в которых ютится нищий рабочий люд, среди мусора, копоти и отрепьев – символическое имя – Сталинка. Хорошо было бы тогда, когда советской власти не станет, обнести это место оградой, водрузить при входе его узаконенное название – Сталинка и создать из этого места своеобразный заповедник. Заповедник человеческого горя и нечеловеческого цинизма. И привозить сюда делегации иностранных рабочих и группы любопытных заграничных туристов. Ведь и те, и другие ни разу не побывали в подобных местах во время своих посещений Советского Союза.
Автомобиль минует это грустное предместье, выходит на шоссе и везет меня на один из сахарных заводов, куда я приглашен в гости. Уже совсем темно, когда машина въезжает в длинную аллею серебристых тополей и останавливается у беленького домика главного инженера. Яркий, молодой месяц, светлые тополя, уютный треск кузнечиков и запах душистого табака – вот атмосфера киевской провинции, в которую я погружаюсь выйдя из машины.
Несколько тихих провинциальных дней проходят быстро и за эти дни я успеваю осмотреть не только сахарный завод, но и побывать по крайней мере в десятке деревень, разбросанных между Киевом и Белой Церковью.
Эти деревни я никогда не забуду. Если города за время советской власти превратились, не то в живые кладбища, не то в мусорные ящики, то бедность деревень не поддается описанию. Это тем более показательно, что побывал я в деревнях одного из самых богатейших районов России.
Я писал недавно о босых людях на деревенских дорогах. Теперь, когда в дождливый и прохладный день я попал в одну из деревень я понял почему в теплую погоду все эти люди ходят босые. Обувь в деревне – роскошь, которую берегут на осень и зиму. Но и эта роскошь выглядит кошмарно. Редко это сапоги видавшие лучшие времена, чаще – продырявленные валенки, ветхие опорки или какие-то странные приспособления из галош, привязанных веревочками к матерчатому голенищу.
Верхняя одежда, в лучшем случае, – старый стеганый ватник – кацавейка, такие же брюки, а у женщин салоп такого же образца, а чаще та же мужская одежда. Я не видел ни одного деревенского мальчика или девочку, одетых в их детские одежды, хотя бы приблизительно по росту. Все они носят «тятькину» или «мамкину» одежду, болтающуюся на них как мешок и переходящую из поколения в поколение.
На вопросы по поводу их одеяния, крестьяне обычно отвечают, что с войной стало лучше, так как отступавшие красноармейцы меняли часто обмундирование на хлеб и картошку. Что же было раньше?…
В каждой деревне обязательно несколько заколоченных хат. Десять, двадцать, тридцать. В одной деревне заколоченных хат – пятьдесят. Это половина деревни.
Эти хаты принадлежали раньше раскулаченным и сосланным «кулакам».
– Хорошие были хозяева, – говорят о них соседи, – даст Бог, еще когда-нибудь вернутся.
Надо надеться, что это их пожелание в свое время исполнится и хотя бы малая часть их еще увидит свои родные места. С их помощью несомненно деревня сможет стать снова на ноги. А ругательное слово – «кулак», придуманное большевиками, заменится снова простыми русскими словами – «хороший хозяин», сказанными о них их односельчанами.
Хаты старые, давно не видавшие ремонта, потрескавшиеся от времени, посеревшие от дождей и грязи. В хатах – убогая нищета. Не хватает одеял, подушек. Постельное белье – редкость. Не хватает кастрюль, ложек, ножей. Как правило – все более-менее ценные вещи, остались ее хозяевам еще от добольшевистских времен. Разумеется, нигде нет не только пресловутой «лампочки Ильича», но и обычная керосиновая лампа в социалистической деревне бывает подчас редкостью.
Что же давал город деревне взамен за вывозимые продукты? Город не давал – ничего. Ибо город был таким же нищим пасынком советской власти, каким была и деревня. И город, и деревня от великого обманщика засевшего в Кремле получали только в любом количестве, пахнущую типографской краской бумагу, с отпечатанными на ней ублюдочными марксистскими истинами, которые должны были заменить советским гражданам: одежду, обувь, посуду, постельное белье, мебель и все прочие «мелкобуржуазные предрассудки».
Большевики любят напоминать о том, что они дали деревне: организацию и машины. Это – вздор. И то, и другое они не дали, а приставили к деревне. И сделали они это совсем не для того, чтобы облегчить труд крестьянина, а с тем, чтобы выкачать из него возможно большее количество продуктов. Партийные активисты, присланные в деревню, не слились с трудовой колхозной семьей, а тракторы и комбайны, бороздящие колхозные поля, не стали собственностью крестьян. И то, и другое, работая в деревне, обслуживаёт отнюдь не интересы колхозников, а исключительно интересы социалистического государства.
Лучшим доказательством этого является та крайняя нищета, в которой пребывает колхозная деревня. За годы советской власти население деревень не увеличилось, а уменьшилось. Миллионы людей ушли в промышленные города, миллионы кулаков были сосланы в концлагеря. Одновременно в деревне появилась машина. Последняя увеличила производительность труда и с лихвой возместила утечку рабочих рук. Таким образом, количество производимого деревней даже увеличилось, в то время как количество деревенских потребителей заметно уменьшилось. Вывод напрашивается сам собой и говорит о том, что деревня должна стать богаче, а между тем она обнищала до крайнего предела. Почему? Да потому что колхозная деревня работает не на себя, а на социалистическое государство, которое забирает себе все плоды тяжкого деревенского труда, не давая ничего взамен за это.
Из всех языков, известных культурному человечеству, язык цифр – самый красноречивый. Если же эти цифры взяты из официальных советских источников, то они должны быть убедительными даже для матерого марксиста. Поэтому возьмем только такие цифры.
В книге «Развитие советской экономики», изданной Институтом Экономики Академии Наук СССР (Москва, 1940) говорится, что «общий доход колхозного двора от колхоза, своего подсобного хозяйства и от сторонних заработков составляет сумму в 5834 рубля в год». Эта сумма сопоставляется в книге с высчитанными Лениным в его книге «Развитие капитализма в России», – доходом середняцкого двора до революции в 350 рублей в год. Конечно, если сопоставить эти цифры, то нельзя не придти в восторг от того, как много дала советская власть русскому крестьянству. Однако, это ни что иное как статистический мираж. На 350 золотых рублей крестьянин, в дореволюционное время мог купить, скажем, ситца по существующим тогда ценам – 1207 метров, а советский колхозник на 5834 рубля* может купить (если найдет) по государственным ценам только 972 метра, т.е. примерно, в полтора раза меньше. Но дело в Том, что колхозник по государственным ценам почти ничего купить не может, ибо товара в магазинах не было, а «закрытые распределители», существовавшие в социалистическом государстве обслуживали только партийную аристократию. Таким образом, все, что необходимо было советскому колхознику он должен был покупать по «вольным ценам» на толкучке, а там он за свои 5834 рубля мог купить, в лучшем случае, – 180 метров того же ситца. Точно так же обстояло и со всеми прочими нужными ему товарами. Другими словами, покупная способность крестьянского двора или его реальный доход при советской власти, по сравнению с дореволюционным временем, уменьшился, примерно, в 7 раз.
