Лишь внимательно вглядевшись, он смог различить над подъездом углового дома табличку с бледной золотой надписью: «Принс-стрит, 160». Напротив как раз открылось кафе «Борджиа». Георг сел за столик у окна и заказал свежевыжатый апельсиновый сок. Он так сосредоточенно рассматривал угловой дом, как будто ему предстояло через несколько минут нарисовать его по памяти. Красный кирпич, высокие окна, декоративные фронтоны в виде кудрявых корон, образующих на верхнем, шестом этаже некое подобие фриза. На первом этаже с одной стороны подъезда — булочная «Везувий», с другой — бар, в окнах которого горит красная извилистая неоновая надпись: «Пиво „Миллер“». Между вторым и третьим этажом здание опоясывает серый меандр. Черные пожарные лестницы. Перед подъездом — гидрант.
В кафе Георг был единственным посетителем. По радио передавали «вечнозеленые» хиты. К булочной «Везувий» подъехал продуктовый фургон. В нескольких метрах от него остановилась на несколько секунд и поехала дальше почтовая машина.
Георг узнал Франсуазу еще до того, как увидел ее лицо. Он узнал ее походку, характерные движения бедер и завихрения юбки, маленькие, торопливые шаги, коротковатые ноги. Она катила перед собой детскую коляску, смеясь, толкала ее вперед, а потом догоняла. Из коляски торчали две маленькие ручки. Перед подъездом она осторожно взяла ребенка на руки.
В возрасте пятнадцати лет Георг в первый раз влюбился и однажды, придя в другую школу, где как раз проходили «показательные выступления» разных кружков, увидел с верхней площадки лестницы ее. Она стояла внизу, в вестибюле, прислонившись спиной к перилам, с котенком на руках и ласкала его. Это был всего лишь котенок, которого недавно родила кошка школьного завхоза, но Георга насквозь прожгла такая ревность и злость к нему, каких он с тех пор больше не испытывал. И сейчас, увидев, как Франсуаза укутывает ребенка в одеяло, он почувствовал нечто подобное. У него на мгновение даже перехватило дыхание от ревности, и он вспомнил ту сцену с котенком.
Помогая себе ногой, Франсуаза сложила свободной рукой коляску и вошла в подъезд. В груди у Георга медленно вздымалась мутная, тяжелая волна ярости, ширилось непреодолимое желание ударить ее, причинить ей боль, вдребезги расколотить что-нибудь. Он расплатился и перешел улицу. «Фран Крамер, шестой этаж, вход Б». Дверь подъезда была открыта. На лестничных площадках громоздились велосипеды, детские коляски, картонные коробки, полиэтиленовые пакеты с мусором. Рядом с дверью «6 Б» стояла прислоненная к стене коляска. Георг позвонил.
— Сейчас!
Георг слышал, как она отставила в сторону стул, прошла к двери, навесила цепочку и отодвинула задвижку. Где-то в глубине квартиры плакал ребенок. Дверь приоткрылась, он увидел цепочку и лицо Франсуазы, до боли знакомое и ненавистное лицо обиженной турецкой девочки.
Ударом ноги он распахнул дверь, сорвав цепочку. Франсуаза попятилась назад, прижалась к стене, держа руки перед грудью, словно защищаясь. Первое, что ему бросилось в глаза, были ее жирные волосы и пятно на блузке. Он привык видеть ее ухоженной и элегантной.
— Ты?..
— Да, я.
Он вошел в маленькую прихожую и закрыл за собой дверь.
— Но как ты… что… что ты здесь делаешь? — Она смотрела на него широко раскрытыми от ужаса глазами.
— Здесь, в твоей квартире?
— В моей квартире и… в городе… Откуда ты взялся? И откуда ты знаешь?..
— Что ты здесь живешь?
— Вообще. Я имею в виду…
— Только не говори мне, что ты не знала, что я в Нью-Йорке! Уж тебе-то смешно прикидываться! — Он покачал головой. — Ребенок плачет.
Прижимаясь спиной к стене, она прошла в гостиную:
— Извини, я… как раз собиралась…
Она подошла к ребенку, барахтавшемуся на разостланном на полу одеяле, и взяла его на руки. Ее блузка раскрылась, он увидел ее полные груди. Она села на диван и сунула влажный от молока сосок в кричащий рот. Ребенок умолк и, закрыв глаза, принялся сосать. Франсуаза подняла голову. В ее глазах уже не было ни страха, ни растерянности. Она немного выпятила нижнюю губу. Георгу хорошо знаком был этот прием. Она знала, что эта выпяченная губа придает ей обиженно-кокетливый вид. Глаза ее приказывали ему не сердиться и в то же время выражали уверенность в том, что он и не сможет на нее сердиться. В нем опять всколыхнулся гнев.
— Я побуду у тебя здесь некоторое время… Но предупреждаю, Франсуаза: если ты хотя бы намекнешь своему Булнакову-Бентону, или ЦРУ, или ФБР, или полиции… Если ты скажешь кому-нибудь хоть слово — я убью ребенка! От кого он? Ты что, замужем?
Об этой возможности он вообще сначала даже не подумал. Он осмотрелся в гостиной, заглянул через открытую дверь в спальню, поискал глазами следы присутствия мужчины.
— Была.
— В Варшаве? — Георг презрительно рассмеялся.
— Нет, — ответила она серьезно. — Здесь, в Нью-Йорке. Мы как раз только что развелись.
— Булнаков?
— Чушь. Бентон всего лишь мой шеф.
— А ребенок от него?
— Нет… Да… Кого ты имеешь в виду?
— Черт, Франсуаза, ты что, не знаешь других слов, кроме «да» и «нет»?
— А ты можешь наконец прекратить этот гадкий, мерзкий допрос? Ворвался в квартиру, сломал замок, напугал до смерти Джилл и меня тоже… Я не желаю больше ничего слышать!
Опять этот плаксиво-капризный детский голос.
— Если понадобится, я выбью из тебя ответ, Франсуаза! Слово за словом. Или… подвешу Джилл за ноги, и ты сама мне все расскажешь! Чей это ребенок?
— Твой. Теперь ты его не тронешь?
— Я не хочу слушать всякую чушь, которую ты выдумываешь на ходу. Я хочу знать правду! Чей это ребенок?
— Моего бывшего мужа. Доволен?
Георга охватило знакомое чувство беспомощности. Он прекрасно знал, что не смог бы мучить ни ее, ни ребенка. Но даже если бы и смог, она вряд ли сказала бы ему правду. Она сказала бы то, что, но ее мнению, он хотел услышать и что могло положить конец этому дурацкому допросу. Она была как ребенок, движимый лишь надеждой на вознаграждение и страхом наказания и меньше всего заботящийся о важности правдивого ответа.
— Не смотри на меня так.
— Как я на тебя смотрю?
— Испытующе… нет… осуждающе.
Георг пожал плечами.
— Я не знала, что… Я не хотела, чтобы все закончилось так по-дурацки. К тому же я и не думала, что все продлится так долго. С тобой было так хорошо… Ты помнишь музыку, под которую мы ехали в Лион? Это попурри?
— Помню.
Еще бы он не помнил ту поездку! И ту ночь. И другие ночи. И пробуждения рядом с Франсуазой. И свои вечерние возвращения домой в Кюкюрон. Воспоминания уже готовы были подхватить его, как упругая волна, и понести прочь… Но он не мог себе позволить в эти минуты такую роскошь, как сентиментальность.
— Поговорим на эту тему в другой раз. Я устал как собака. Эту ночь я провел на скамейке в парке, утром еле ушел от людей Бентона и сейчас валюсь с ног от усталости. Джилл уснула. Ты сейчас положишь ее в кроватку, задвинешь ее в спальню, и я лягу спать в твоей кровати. Дверь я запру изнутри. Люди Бентона, конечно, могут ее взломать, но я тебе не советую делать глупостей: я успею добраться до Джилл быстрее, чем они ворвутся в комнату.
— А если она заплачет?
— Тогда я проснусь и впущу тебя.
— Но я все же не понимаю…
Она смотрела на него беспомощным взглядом. Над правой бровью появилась знакомая ямочка.
— Тебе пока и не надо ничего понимать. Твое дело — вести себя как обычно, забыть о том, что ты видела меня сегодня, забыть, что я здесь, и позаботиться о том, чтобы никто об этом не узнал.
Она неподвижно сидела на диване. Георг взял у нее из рук ребенка, положил его в кроватку, задвинул кроватку в спальню, запер дверь изнутри и лег в постель. Она пахла Франсуазой. Из-за двери доносился ее тихий плач.
2
В два часа он проснулся от тихого стука в дверь. Он встал, взглянул на Джилл. Она во сне сосала большой палец.
— Чего тебе? — шепотом спросил он.
— Открой, пожалуйста.
Он застыл в нерешительности. Может, это военная хитрость? Если да и если этот ребенок в его руках, в его власти — мнимая защита, то шансов у него все равно не было. Он натянул джинсы и открыл дверь.
На ней было то самое платье, в котором она была, когда они ехали в Лион, — бледно-голубое в красную полоску, с крупными голубыми цветами. Она вымыла голову, подкрасила глаза и губы. В руках она держала бутылочку.
— Через час, я думаю, Джилл проснется, — тоже шепотом сказала она. — Дашь ей бутылочку? А потом подержи ее вертикально и можешь легонько похлопать ее по спинке, чтобы она отрыгнула. А если она мокрая, поменяешь ей пеленку. Чистые пеленки в ванной.
— Куда ты идешь?
— Мне надо сдать перевод.
— Ты что, больше не работаешь на Булнакова?
