Дедушка Павел был известным и уважаемым в городе человеком, он считался лучшим в Николаеве зубным врачом. Во время войны возглавлял военный прифронтовой госпиталь, получил за заслуги перед Отечеством ордена Ленина и Красного Знамени, а после Второй мировой вышел в отставку и открыл свой кабинет в одной из трёх комнат квартиры в длинном одноэтажном доме по улице Маяковского, 27. В прихожей пациенты ждали своей очереди в двух креслах или на выстроившихся вдоль стены стульях, пряча страх и боль за страницами самых иллюстрированных в то время журналов «Огонёк» и «Советский экран», сложенных стопкой на столике в правом углу. Мне нравились оба издания. Из толстых глянцевых страниц первого можно было изготовить отличные бусы, а со страниц второго мне улыбались красивые, известные на всю страну дяди и тёти. Несмотря на объявленные часы приёма, дедушка Павел никогда и никому не отказывал в помощи. Иногда по ночам сквозь сон я слышала стоны и вскрикивания. Люди говорили, что зубы он рвал виртуозно. Я ужасно боялась всего связанного с лечением зубов и заходила в комнату со специфическим запахом медикаментов только в отсутствие деда. Его кабинет походил на кунсткамеру: зубоврачебное кресло, стеллажи с инструментами, огромный письменный стол, книжные шкафы, внушительный диван, картины, вдоль стен этажерки с фарфором. Радиоприёмник с проигрывателем мне особенно нравился: на непонятных волнах я ловила чужие голоса, а потом по многу раз слушала «Ландыши» и «Джонни, ты меня не любишь».
Дедушка Павел любил полезные вещи и средств на них не жалел. В каждый свой приезд я обнаруживала приятные изменения. То появилась газовая плита с огромным газовым баллоном, то новый вместительный холодильник, облегчавший жизнь труднодоступному подвалу, потом в дом провели водопровод, и семья обзавелась собственным сортиром. А однажды в столовой поселился телевизор, перед которым бабушка после ужина грызла семечки и непременно засыпала.
Семечки – это неотъемлемая часть городской николаевской жизни. На базаре их продавали мешками, на каждой улице проживала тётенька, обычно упитанная, восседавшая на табурете в тени акации и отпускавшая жирненькие чёрные плоды подсолнуха по цене 5 копеек за маленький гранёный стаканчик и 10 копеек – за большой. Будучи женой врача, бабушка боялась инфекций и во избежание оных подвергала санитарной обработке фрукты-овощи, мои руки и семечки. Сначала она их долго мыла во многих водах, затем откидывала на дуршлаг, интенсивно трясла, избавляя от лишней влаги, потом высыпала на раскалённую большущую чугунную сковороду, чуть-чуть подсаливала и начинала их подсушивать на среднем огне, а потом на маленьком, помешивая обязательно деревянной ложкой в одном направлении до тех пор, пока семечки не начинали стрелять скорлупой.
Семена подсолнуха лузгали все, за исключением разве что грудных младенцев. Шелуха даже мусором не считалась. Она органично вписывалась в городской пейзаж. Главное – было иметь карман, в который помещалось бы содержимое 250-граммового стакана. С куском выходить во двор мне не разрешалось, считалось неприличным: вдруг кто-то из твоих друзей-содворников не может себе позволить кусок хлеба с маслом, обильно посыпанный сахарным песком или не менее обильно намазанный пенкой только что сваренного абрикосового варенья. Либо неси на всю ораву, либо кусочничай дома. Приходилось выбирать последнее и, залетев с жаркого двора в прохладу комнаты-столовой, торопливо расправляться с толстым ломтём серого пеклеванного хлеба, покрытого густым слоем маслообразных сливок, запивая холодным компотом или самодельным квасом. Другое дело семечки, они водились у всех, ими легче делились, отсыпая небольшую жменю. Если чёрное золото заканчивалось, то скидывались по копеечке и неслись толпой на угол к заветному мешку. Стакан пересыпался в газетный кулёк, а затем его содержимое распределялось по карманам страждущих.
Обратный путь занимал намного больше времени. Улица Маяковского была выложена плитами, и, несмотря на то что со временем они местами вздыбились, став опасными для пешеходов, нам они идеально подходили для игры в классики или прыганья различными стилями с заданием не наступать на трещины. Так мы и допрыгивали до альма-матерного двора, где продолжали увлекательные занятия летнего периода. Игры делились на девчачьи – дочки-матери, классики, секретики, магазин, мальчиковые – ножички, футбол и смешанные – казаки-разбойники, штандар, море волнуется[?] прятки со считалкой для выявления водилы: «Эники-беники ели вареники, эники-беники клёц, вышел пузатый матрос». «А в ненастные дни собирались они» для игры в подкидного дурака, двадцать одно, буру, веришь не веришь, а по мере взросления – в кинга. И был среди нас настоящий непобедимый карточный король. Он обладал уникальной памятью и умело ею пользовался. Позже тётя мне рассказывала, что в студенческие годы он зарабатывал себе на жизнь профессионально и, наверное, подпольно, играя на деньги в преферанс.
Чем старше я становилась, тем меньше времени проводила во дворе. Я подружилась с книгами, могла часами лежать на диване, поглощая очередной роман и несметное количество яблок.
Мой последний летний николаевский сезон вместе с бабушкой, тёткой и новорождённой кузиной прошёл на лимане, там, где пресная вода Буга встречается с морем, где чудесно ловится рыбка барабулька, где пляжи песчаны и пустынны, а главный курортный город лимана навечно воспет одной-единственной строкой «времён Очакова и покоренья Крыма». В этом самом Очакове и снимался домик. По будням я помогала тёте с вывозом младенца на пляж, где устанавливался тент, под которым означенный младенец дышал полуморским воздухом, посыпал себя песком, иногда спал, а то и капризничал, не желая глотать чудесное фруктовое пюре.
У меня в то лето наметился роман с Голсуорси, и никакие силы не могли отвлечь меня от «Саги о Форсайтах», разве что бабушкина стряпня и дядюшкины наезды по выходным, когда наш рутинный отдых нарушался выходом на баркасе в открытый лиман на рыбалку с последующей варкой ухи и шашлыками на диком пляже. Уха оставляла меня равнодушной, а вот жареная барабулька и головастые бычки очень даже нравились. В то лето я наслаждалась любимой пшёнкой – так на Украине называли варёную кукурузу. Притащив с базара авоську с початками, я помогала бабушке очистить их от листьев и густых волос-волокон. Одновременно бабушка ещё раз проверяла кукурузу на молочную спелость, вонзая ноготь в зёрнышко и глядя, как она истекает белой жидкостью, действительно очень похожей на молоко. Початки плотно укладывались в огромную кастрюлю, сверху укрывались собственной гофрированной листвой и варились не менее 1,5–2 часов. Горячая вода сливалась, все початки, обжигая пальцы, натирались солью и заворачивались в льняное полотенце, откуда разбирались едоками. Всё ещё горячие, они намазывались сливочным маслом и подвергались быстрому и ожесточённому обгрызанию, вызывающему как желудочное удовлетворение, так и полное его несварение.
В Николаеве меня постигло самое жестокое кулинарное разочарование детства, а может быть, и всей моей жизни. Читая романы о чужой иностранной жизни, я всё время наталкивалась на волшебную чашечку горячего шоколада и, конечно, страстно мечтала испить её, разделив удовольствие с многочисленными книжными героями. Бабушка, узнав о моём желании, пообещала, как в сказке, его немедленно исполнить. Из подсервантника она извлекла увесистый холщовый мешок, в котором хранились слитки кускового шоколада. Не помню, чтобы они продавались в магазинах; скорее всего, их выносили с местной кондитерской фабрики и, минуя деда Павла, преподносили бабушке за какой-нибудь блестяще выдранный зуб мудрости. Я жадными глазами следила за бабушкиными действиями. Вот она истёрла на мелкой тёрке приличный шоколадный кусок, закипятила молоко, от души всыпала в него полученный порошок и стала помешивать серебряной ложечкой содержимое небольшой кастрюльки. Через несколько минут она разлила горячий напиток в красивые чашки парадного сервиза. Предвкушая неземное блаженство, я вдыхала аромат горячего шоколада. Странно, но запах показался до боли знакомым – где-то, когда-то он мне попадался. Отгоняя тревогу и нехорошие предчувствия, я сделала глоток и помчалась к раковине, чтобы выплюнуть очень нелюбимое мною самое обычное какао «Золотой ярлык», которым нас поили в школе и пионерском лагере. Разочарование было столь велико, что от обиды я заплакала. Я до сих пор не смирилась с тем, что шоколад делают из бобов какао. Бабушка не поняла причины слёз и, пожав плечами, выпила обе чашки.
Бабушка Стелла казалась мне очень комфортным человеком: она никогда не ругала меня, не выговаривала за испачканную одежду, недоеденную кашу, неубранную посуду или постель, не заставляла заниматься французским в долгие летние каникулы и не приставала с дурацкими вопросами. У неё был один серьёзный недостаток – чрезмерно развитый ген беспокойства, повод для которого находился всегда. Старшая дочь не отвечает на письмо – значит, с ней что-то случилось. Младшая не пришла вовремя домой – с ней что-то не так. Меня укусила домашняя болонка Джонни, потому что я отбирала у неё кость, значит, мне обеспечены столбняк и бешенство. К счастью, дедушка Павел успешно подавлял беспокойный ген, и они прекрасно ладили, жили душа в душу и по воскресеньям ходили гулять на центральную Советскую улицу, что позволяло бабушке надеть новое платье, сделать причёску, накрасить губы и превратиться в красавицу.
