— Думаю, она была повитухой, скорей всего, неофициально, но все знала о травах, обычно собирала их в полнолуние. Если хочешь кому-то навредить, то собирать надо, когда луна на ущербе…
— Наверняка была сумасшедшая…
— Не была она сумасшедшей, и даже мошенницей не была… ты не понимаешь, колдовство — это древняя религия, куда древней христианства, чтобы повелевать вещами. Думаю, она ненавидела родителей, они принадлежали к какой-то суровой христианской секте, она ненавидела христианство.
— Этому есть психологическое объяснение.
— Объяснения — это просто отговорки! Иногда она называла себя цыганкой, иногда еврейкой. Люди ее боялись, но и обращались за помощью, она все умела. Занималась лозоискательством, изгоняла привидения, могла вызвать дождь, помочившись… и, конечно, занималась абортами…
— Конечно!
— У нее был дурной глаз, в буквальном смысле, один глаз такой странный, и…
— Как у Дункана! Но вряд ли у него это дурной глаз… хотя ему бы небось хотелось, бедняге!
— У нее было много книг, мне кажется, она надеялась сделать какое-нибудь поразительное открытие.
— Ненормальные на это способны.
— Ну, тогда мы немножко ненормальные. Почему, по-твоему, на кладбищах сажают тисовые деревья? И еще это как социализм.
— Как социализм?
— Да, это антиобщественное общество, форма протеста, как то, чем занимается Краймонд и…
— Ну, Лили, — сказал Гулливер, — перестань смешивать разные вещи, начали с твоей бабушки, а теперь опять вернулись к Краймонду!
— А что, он тоже хочет власти, пишет магическую книгу.
— Ты ведь знаешь его, да?
— Когда-то знала, — осторожно ответила Лили. — Но в последнее время нечасто видела его.
Лили только что пришло в голову, что будет весьма недурно, если Гулливер посчитает, что она была любовницей Краймонда. Она никогда не осмеливалась намекать кому-то на это. Даже сейчас она боялась, что Гулливер может уловить в ее словах намек и не поверит ей или, еще хуже, поверит и скажет что-нибудь Краймонду. Что в точности она сказала? Она уже не помнила. А все вино виновато.
Они завтракали дома у Лили. В квартире рядом со Слоун-сквер были огромные окна с диванчиками под ними и широкие эдвардианские двери из тика. Полукруглый эркер в гостиной, где они сидели за овальным столом, выходил на улицу и видно было, как ветер несет желтые листья высоких платанов и аккуратно усыпает ими тротуары. В камине пылал огонь. Комната была пестрая, заставлена вещами, почти безвкусная; было в ней нечто чувственное и восточное, как подумалось Гулливеру, возможно, след ужасной бабки. Наверное, он был идеальным гостем для этой комнаты. Ему нравился причудливый до умопомрачения вкус Лили: почти черные обои, современный зелено-кремовый ковер шахматного рисунка и с эффектом углублений, напоминавший мозаичный пол экзотического внутреннего дворика, диван с ковровыми и с расшитыми подушками, на котором Лили валялась, бездельничая, блестящие поверхности, заставленные коробочками и статуэтками, дорогими безделушками, которые Лили «под настроение» покупала в дорогих магазинах. Ему нравилось, как тут пахло новыми вещами, даже старые вещи пахли как новые.
Да, они стали друзьями. Прежде у Гулливера никогда не было приятельниц. Это единственное из произошедшего с ним за последнее время, что не было обречено на неудачу или ужасным, но даже и в этом случае все было окутано облаком неопределенности. Он не мог поверить, что хотя бы что-то не кончится крахом. Инициатива их сближения принадлежала не Гуллу, а Лили. Они уже спорили, кто сделал первый шаг. В конце лета, когда Джерард был в Греции, Роуз в Йоркшире, а Гулл только начал впадать в отчаяние, он получил открытку от Лили с приглашением позавтракать в ресторане при Ковент-Гарден. Он решил отказаться, но потом все-таки пошел. Они встречались еще несколько раз, в ресторанах, причем платила Лили. Гулливер не предполагал продолжать поддерживать отношения с подобным нелепым существом, однако продолжал. Впервые он увидел ее сколько-то времени назад на вечеринке у Роуз и почти не обратил на нее внимания. Что же сейчас привлекло его в ней, ее деньги? Они впервые, и по предложению Гулла, завтракали у нее дома. Ему надоело, что она постоянно платит, и он опасался, что она может поставить это ему в упрек. Гуллу было легко с Лили, поскольку он не боялся критики с ее стороны и вообще его мало заботило ее мнение. В его поведении с ней сквозило легкое превосходство, которое он, вероятно, перенял от людей, окружавших ее, когда они познакомились. В то же время он чувствовал потребность продолжать эти встречи. При ней он изображал нищего писателя, гения, ютящегося в мансарде, давая понять, что на деле не стремится найти работу, а всегда желал быть одиноким, жить впроголодь и писать. Говорил, что добровольные отшельники — святые современного мира. Лили восхищал его аскетизм. Разумеется, их отношения нисколько не были романтическими. Лили чуточку рассказала о коварстве мужчин, Гулл — о гей-барах. Все происходило исключительно непринужденно и ни к чему не обязывало.
Дружба с Гулливером доставляла Лили удовольствие. Для нее он был ниточкой, связывающей с Джерардом и с «тем миром». Она верила его истории о «нищем писателе» и «отшельнике святом» и не догадывалась, что он больше не видится с Роуз и ее друзьями. Она воспринимала Гулливера как пропуск в светское общество, но, кроме того, ей было приятно находиться в его компании, приятно, что у нее появился именно такой друг. Они сошлись во мнении, что оба они неудачники, не от мира сего, не такие, как все. Ей нравилось слушать рассказы о его мерзкой семье и рассказывать самой о том, какой отвратительной была ее семья; как отец исчез еще до ее рождения, как мать, перейдя в католицизм, оставила ее на попечение бабке колдунье, которая (хотя Лили и гордилась ею) страшно пугала ее. Из школы она сбежала в «убогий Политехнический», где научилась печатать на машинке, занималась живописью и керамикой. Мамаша-католичка спилась и умерла, бабка, собиравшаяся дожить до ста двадцати, умерла неожиданно и при таинственных обстоятельствах, и смерть на нее (по ее утверждениям) наслала ведьма-конкурентка. Но еще до этого Лили потеряла с ними всякую связь: «Я никогда не любила их, а они меня. А, да что там говорить…»
На столе были ветчина и язык, салями и peperonata[49], серединки артишоков илимская фасоль. И Гулл, и Лили любили поесть, но не готовить. Они выпили много дешевого белого вина. (Лили была не слишком привередлива в отношении вина.) Затем были сыр, шоколадный торт с кремом, испанский бренди, которому Лили отдавала предпочтение перед французским коньяком. В квартире царил беспорядок, кругом лежала пыль, поскольку Лили, очень подозрительная и боявшаяся воров, не приглашала к себе уборщиц, сама же не любила наводить чистоту, но в каких-то других вещах ей была свойственна систематичность, даже обрядовость. «Пикник» проходил спокойно и не спеша, на индийском постельном покрывале, превращенном в скатерть, были аккуратно расставлены красивые тарелки и бокалы; Лили ничего не вынесла из своих занятий живописью в Политехническом, но натура, подтолкнувшая ее к этим занятиям, позволила ей и сейчас проявить художественные наклонности. Как заметил Гулливер, она была также и очень суеверна, верила в предзнаменования, пугалась лестниц, внезапно появлявшихся птиц, скрещенных ножей, неблагоприятных дат, чисел, фаз луны. Боялась черных собак и пауков. Верила в астрологию, гороскопы, которые ей составляли несколько раз, приходила в смятение, когда предсказание не оправдывалось. В голове у нее перепутались обрывочные представления об учениях йоги и дзен-буддизма. Еще одной маленькой загадкой Лили было то, что она могла выглядеть когда необыкновенно старой, а когда необыкновенно молодой. В первом случае лицо ее принимало тревожное выражение, заострялось, веснушчатая кожа покрывалась морщинами, светло-карие глаза тускнели, длинная шея выглядела тощей и жилистой, землистое и как будто рябое лицо стягивалось к губам в гримасе раздражения. В другое же время лицо ее было гладким, молодым и оживленным, бледное, оно светилось, в ярких, как карамель, глазах сверкал ум, от тонкой фигурки веяло энергией. Тогда она становилась невероятно оживленной, но в этой оживленности было что-то от отчаяния. Одевалась она то с шутовской элегантностью, то с беззаботной неряшливостью. Сейчас, энергичная, молодая, она была в облегающих черных вельветовых брючках, босая, в голубой шелковой блузке с высоким воротничком и янтарными бусами. Гулливер, всегда принаряжавшийся ко встречам с Лили, был в серо-желтом шерстяном свитере в красную крапинку поверх белой рубашки, в своих лучших джинсах и туфлях и в роскошном коричневом кожаном (из кожи северного оленя) пиджаке, который пришлось снять, потому что дома у Лили было слишком тепло.
