Саша потер свой высокий лоб. — Слушай, а про тебя тут недавно спрашивали.
Меня удивило, что его не попросили — предельно вежливо, разумеется — держать интерес к моей персоне в тайне. Возможно, те ребята, которые мною заинтересовались, даже мысли не допускали, что я забреду сюда и начну выкрикивать свои анкетные данные.
— Да? — удивился я. — А кто?
— Инструктор из райкома приходил, ты его вряд ли знаешь, а мы с ним пересекались на совещаниях, ответственный товарищ, если обращается, то только по делу.
— А что у него за дела ко мне? — поинтересовался я.
— К тебе? — Саша усмехнулся. — Вряд ли у него к тебе может быть какое-то дело. Скорее всего, ты где-то выделился, попал к ним на заметку, вот Вадика и послали выяснить, что ты за фрукт такой.
— Как-то глупо выглядит, — засомневался я. — Что ты же ему про меня можешь сказать? Мы с тобой первый раз разговариваем. Я понимаю — характеристика из деканата, уж они-то меня хорошо знают. Как учусь, как прогуливаю, сколько двоек…
— Я ему примерно так и ответил, — кивнул комсорг. — Была бы у меня освобожденная должность, я бы, думаю, всех комсомольцев института лично знал. А так — учеба, учеба и ещё раз учеба. Только и хватает времени на текучку.
— Да, не до жира… — сочувственно кивнул я. — А он так и ушел?
— Наверное… я ему как раз в деканат посоветовал обратиться, думаю, туда отправился.
За деканат я был спокоен. Там меня знали с хорошей стороны — сильно провиниться я не успел, «хвостов» не имел и преподы на меня не жаловались. Конечно, это можно сказать про заметное большинство студентов, но я был в хорошей компании.
— Ну ладно, — я изобразил, что мне всё равно, куда пошел посланный Сашей Вадик. — В деканате про меня плохого не насочиняют.
— А мы, значит, можем и насочинять? — Саша вроде говорил серьезно, но его выдавали глаза, в которых было хорошо заметно веселье.
— Да кто вас знает, вдруг вы склонны к фантастике, — отбил я его подачу. — Спасибо за информацию, пойду я.
— Так ты зачем заходил?
Да вот за этим.
— Не хочу отвлекать, могу завтра заглянуть, — я изобразил барышню из Смольного института. — Мне не срочно… думал про стройотряд узнать — что да как, куда в этом году поедут.
— Да, про такое лучше завтра. Где-то после второй пары заходи, мы тут с Глебом оба будем, обрисуем в лучшем виде. Хотя, конечно, тебе про отряды лучше было бы пораньше беспокоиться, желающих уже много.
Кто такой Глеб, я не знал, но мне было всё равно.
— Да я первокурсник же, толком ничего не знаю, но знакомые намекнули, что там можно неплохо заработать.
Уровень зарплат в этих стройотрядах я и так примерно представлял — он был большим, но меня не устраивал категорически. К тому же первокурсников вообще старались в стройотряды не брать, особенно в хорошие. А горбаться пол-лета ради двухсот или трехсот рублей мне не хотелось — хотя и это было больше, чем средний заработок по стране.
— Да, мы с ребятами в прошлом году по тысяче на нос привезли, но и пахали серьезно — никаких выходных, танцев и прочих увеселений, и спиртное под запретом. Не все на такое готовы.
— Я не пью, — с легкой гордостью сказал я. — Только пиво, но могу и потерпеть… ради общего блага.
— Да? Такой подход у нас котируется, — заинтересовался Саша. — Так что не жмись, завтра найди меня или Глеба, глядишь, и договоримся. Слушай, а ты в актив не хочешь войти?
Это было очень странное предложение.
— У нас же есть комсорг, Наташа Савельева, — напомнил я.
— Савельева… помню. Она молодец, только комсомол — это не только взносы собирать, у нас много всего происходит, и везде требуются руки и свежие идеи. Так что подумай. Скоро собрание будет, если надумаешь — с выборами поможем, выдвинем в комитет.
Вот как… сразу в комитет. Ох уж этот демократический централизм во всей его красе и благолепии. Я мысленно осуждающе покачал головой.
— А не боишься, что я буду на твоё место метить? Вон, мной даже в райкоме интересуются, — я улыбнулся, давая понять, что отношусь к этой мысли не слишком серьезно.
— Если потянешь — почему нет? — неожиданно согласился Саша. — Мне учиться осталось месяц, уже напоминали, чтобы сменщика искал, но что-то никак времени выкроить не получается.
— Эй, я ещё не согласился! У меня же тоже учеба, учеба, и ещё раз учеба, как завещали великие.
— Да я понимаю, — грустно сказал он. — От учебы нас никто освобождать не будет и скидок не сделает, на «двойки» учиться на такой должности нельзя. Но давай завтра обсудим подробнее? Доклад сам себя не напишет.
Я пообещал поразмыслить над ещё одним возможным вариантом своей судьбы и поспешил откланяться.
* * *
В той истории, которую я познал на собственной шкуре, именно комсомол стал кузницей кадров для капиталистической России. С началом перестройки в этой организации начались какие-то свары, споры и дискуссии по поводу идеологии, но в одном комсомольцы были едины — в создании кучи различных кооперативов, и несколько из них потом смогли откусить очень вкусные куски разных доходных предприятий и даже отраслей советской промышленности. Если мой мозг начнет «вспоминать» и события того времени, я смогу очень неплохо заработать на дележке этого пирога. Правда, я помнил, какой кровью эта дележка сопровождалась.
Но кровь ладно, в конце концов, она тогда была в любой сфере, где крутились относительно крупные деньги. Больше всего меня в этом предложении смущала необходимость стать двуличной сволочью. Среди комсомольцев середины восьмидесятых наверняка были те, кто искренне верил в торжество идеалов коммунизма. Тот же Саша — я почему-то подумал, что он как раз хочет счастья всем и не желает никого отпускать обиженным. Правда, бодливой корове бог рогов не дал, и у Саши возможности помочь мало-мальски заметному числу людей примерно столько же, сколько и у меня. То есть почти что нифига. Вот только я всё-таки мог взять себя в руки и что-нибудь придумать ради светлого будущего, а Сашу со всех сторон ограничивали инструкции, надзор со стороны вышестоящего органа и тотальная неспособность угадать, в какую сторону вильнёт история России через несколько лет.
Где-то в конце восьмидесятых советские кинематографисты даже сняли про нынешний комсомол очень плохой фильм, из которого я помнил буквально пару эпизодов — и ещё общую атмосферу тотального неверия в изрекаемые с высокой трибуны догмы[17].
Но в конце восьмидесятых вообще полюбили разоблачать
