Боброк видит мгновенную вспышку Александра-Витовта, понимает невольное движение княжеской руки, потянувшейся было к оружию. Но сам не делает и движения. Холодно ждет ответа.
— Ты готов терпеливо выслушать меня, князь? — спрашивает Витовт глухо.
Боброк молча, чуть заметно, склоняет голову. Лицо его, на котором не дрогнул ни один мускул, сумрачно и спокойно.
Витовт легким наклоном головы предлагает Боброку осушить налитую чару. Боброк чуть заметным отрицательным движением отказывается. Пока он считает Витовта врагом, он не станет ни пить, ни есть в его шатре. Витовт краснеет, и слава Богу, что в шатре темно — солнце уже село, а свечи не зажжены, и Боброк не видит его смущения.
— Ты ведаешь, — говорит Витовт, — что покойный Дмитрий ладил отдать дочь за Ягайлу? — Боброк знает это, склоняет голову и молчит. — Были составлены начерно два договора, — продолжает Александр-Витовт. — О будущей свадьбе и о том, что Литва принимает православие и переходит под руку великого князя Владимирского?
Боброк молчит. В тех переговорах он сам принимал участие, вместе с Андреем и Дмитрием Ольгердовичами. Тогда еще великая княгиня Ульяния отнюдь не мыслила о католическом крещении своего сына.
— Этого не получилось! — твердо продолжает Витовт. Он оправился, и голос его крепнет. — Но ежели бы получилось? Ежели бы сейчас Литва и Русь составляли одно могучее государство?!
Витовт вскакивает, делает несколько легких шагов в глубь шатра, поворачивается к Боброку. В сумраке круглое лицо его глядится белым пятном, говорит почти весело:
— Знаешь, князь! Спроси меня кто-нибудь другой, и я ответил бы ему, что договор с Тохтамышем мало что значит, так же мало, как и сам Тохтамыш, не выигравший за всю жизнь ни одного сражения, что договор этот согласован с князем Василием и весь его смысл: освобождение Руси от ордынской власти, да, да! И все это было бы верно! Почти… Но тебе, Дмитрий Михалыч, я поведаю то, чего не сказал бы никому другому… Скажи, князь, способен Василий Дмитрия возглавить силы Литвы и Руси и повести их к победе над Ордою и Орденом?!
Наступает тишина, и в тишине твердо звучит голос Александра-Витовта:
— Способен я! Я остановил немцев, не имея в руках ничего или почти ничего! Я отодвинул Ягайлу от власти в Литве! Самостоятельная Литва и Русь должны составить единое государство, которое только и сможет сокрушить Орду и раздавить немецких рыцарей! Тохтамыш надобен мне и тебе, ежели он отказывается от Руси в мою пользу! Это и будет то, чего добивались и не добились вы в битве на Дону. Я избавляю Русь от ордынского ярма! Князь! Повторяю то, что уже говорил Василию: мои мальчики убиты немцами, у меня нет наследника, кроме Софьиных сыновей, моих внуков. Нет и не будет! Но я тот единственный, кто может ныне объединить и возглавить силы всей Великой Руси и Литвы! Не Сигизмунд, погрязший в разврате и повторно разбитый турками под Никополем, не Ягайло, способный лишь пировать, да охотиться, да еще строить козни своему братаничу! И никто другой из нынешних европейских государей!
Да, я приводил немцев, в тяжкий час заложив им всю Жемайтию за триста тысяч золотых, с немцами брал штурмом Вильну, но ныне Литва моя! Да, я помогал Ягайле против Андрея Ольгердовича, против смолян, но теперь здесь, в Подолии, моя власть, и Смоленск — мой, и смоленские князья идут со мною! Неужели ты, знатный воин, исхитренный в делах власти, не видишь, что наше величие невозможно без единой твердой власти, которой бы подчинились все! Неужели ты предпочтешь, чтобы на этой великой равнине по-прежнему изгибала сотня мелких княжеств, уязвляющих друг друга во взаимной грызне, и бессильных противу властных соседей? Что же тогда станет с Русью и что станет с Литвой? Не мыслишь ты, что и Крым, и все Причерноморье вскоре попадут в руки турок, что ляхи покорят Червонную, Белую и Черную Русь, что немецкий Орден проглотит и Литву, и Новгород со Псковом, а там устремит и далее, что на Волге усилится та же Казань, что вы сами станете лишь ежегодно разоряемым пограничьем между чуждыми вам великими державами и не только освященное православие, но и сам язык русский исчезнет в пучине времен?! Почему вас не смущает власть диких степняков, а смущает власть образованного Запада?!
Голос Витовта смолк на самой высокой ноте, после чего в шатре настала обморочная тишина.
Боброк молчал.
— Выпей, князь! — примирительно произнес Витовт. — Выпей и не уходи от меня!
Боброк пошевелился на стульце. Изрек, после долгого молчания:
— Хорошо. Мы поговорим об этом после сражения! — Он поднес чару к губам, только-только пригубив, и отставил в сторону. — И вот еще! — сказал. — Одолеть татар будет зело не просто. Я боюсь, ибо княжеские дружины идут поврозь и в час битвы сумеют ли стать единым полком противу врага.
— Я верю в пушки! — возразил Витовт. — С пушками я брал Вильну, брал Витебск и иные грады. Пушки способны разметать любой конный строй. Верь мне, князь, мы победим!
Ничего не отмолвил Боброк. Встал, голенастый, сухой, прямой и старый. Молча пошел к выходу из шатра.
Витовт вышел вместе с ним. Холопы в шатре возжигали свечи.
— Прости, Александр! — высказал Боброк, уже сидя в седле.
— И ты прости, Дмитрий Михалыч! — отмолвил Витовт как можно сердечнее.
Топот Боброкова скакуна угас вдали, и тотчас приблизил новый, иной. Снытко из Мелыптына, краковский воевода, соскочил с коня. Они молча обнялись, и Витовт опять, мгновением, почуял острую боль в сердце.
— Умерла! — сказал Снытко, отворачивая лицо. Он был один из первых, признавших Ядвигу, и какое-то время единственный, кто поддерживал право Ядвиги на польский престол.
Час спустя они все еще сидели один против другого в шатре, на раскладных холщовых стульцах, и пили молча, не чокаясь. Снытко плакал. У Витовта, временем, щипало в глазах. Образ Ядвиги, красивой и юной, витал над ними, обвеивая мягкой прохладою их разгоряченные головы.
Васька в эту ночь лежал, завернувшись в свой мелкостеганый из верблюжьей шерсти халат, глядел в темно-синее небо на звезды и думал.
Бек-Ярык останавливал своих в стороне от главного стана армии, там, где были невытоптанные травы для коней и свежая вода. Стреноженные лошади глухо топотали во тьме, изредка гортанно перекликалась сторожа. Тонкий серп молодого рогатого месяца неслышно выполз из-за облачка, осеребрил недвижные замершие листья ракит, притушив влажное переливчатое мерцание звезд.
Вот они разобьют Темир-Кутлуга, вернутся в разгромленный Сарай. Но ни Темир-Кутлуг, ни Идигу не смирятся с поражением. Опять начнется бесконечная степная война, выжженные пастбища, подыхающий от бескормицы скот… А на Руси затеется грызня с Витовтом… Был ли какой толк от того, что он повестил Ивану Федорову во время последней встречи в Крыму? Что за князь Василий Дмитрия, коему Витовт приходится тестем? Или махнуть рукой на них всех и податься в Сибирь, куда-нито за Иртыш, окончательно забыть родину, забраться в леса, найти себе узкоглазую жену, пасти овец на склонах Алтая… С мягкою болью подумалось о Лутоне, который приготовил для него, обвыкшего спать на воле, в шатрах, в юрте или под открытым небом, тесную рубленую горенку в родовом, сто раз выгоравшем доме, где и знатья нет, верно, того, что было при покойном родителе… Или все-таки воротить в Русь? Бек-Ярык ладит женить его на какой-то своей не то племяннице, не то троюродной внучке и тем окончательно привязать к Орде… Оглану нужны хорошие воины. А он, Васька, умеет ли что-нибудь, кроме ратного дела, которым занимается, почитай, всю жизнь? С чем он придет к своему брату, что будет делать в глухой деревне, затерянной в заокских борах?
В конце концов у него от всех этих мыслей закружило голову. Ничего нельзя решить, пока не состоялось сражение, и, верно, и не надобно ныне ничего решать! Иван говорил когда-то, еще в Сарае, что он, Васька, мог бы поступить в княжескую дружину или стать толмачом… Он вздыхает, плотнее закутывается в халат. Хрупают сочной травою кони. Луна плывет парусною лодкою среди мерцающих звезд. Кусты, в предутрии, оделись тишиной и туманом. Лишь издали, со стороны ратного стана, по-прежнему доносит звуки песен и веселые клики! Неутомимые шляхтичи продолжали гулять вплоть до утра.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Татары показались на той стороне Ворсклы, справа от тяжело движущегося русско-литовского войска. Сперва — отдельными разъездами. Иные всадники вихрем проносились по самому берегу, с гортанными выкриками подбрасывая и ловя на скаку легкие метательные копья; постепенно густея, посверкивая шеломами и чешуей кольчуг, они сливались в полки, занимая все пространство до окоема. Рдели на солнце крытые узорным шелком, стеганые, красные, с железным подбоем монгольские панцири — хатангу дегель, на Руси прозванные тегилеями. Глухой топот многочисленной конницы и тяжелый душный жар десятков тысяч коней и всадников доносило аж сюда, на правый берег реки, и литовские кони, натягивая повода, начинали ржать и рыть копытами землю. Яснело, что они сблизились уже не с передовыми куренями, а с самим Темир-Кутлугом, с его главною ратью.
