Я ответил ему с привычной обстоятельностью. Он молча слушал. У меня сложилось впечатление, что его больше заинтересовала повседневная жизнь праведного зороастрийца, чем борьба между Истиной и Ложью. Он также проявил любопытство насчет различных систем правления, какие я встречал в своих путешествиях. Я рассказал о них, как смог.
Конфуций произвел на меня огромное впечатление, хоть я и не могу должным образом оценить его обширное учение, снискавшее ему славу в Срединном Царстве. Поскольку я ничего не знаю о ритуалах, Книге Песен, Книге Истории, которым он посвятил свою память, то не могу восхищаться той легкостью, с какой он цитировал эти древние труды. По сути дела, я не мог отличить, когда он цитирует, а когда толкует древние тексты. Как правило, говорил он просто, в отличие от многих греков, которые перестановкой слов делают сложными простые вещи, а потом еще более сложной игрой слов с триумфом проясняют то, что сами умудрились запутать.
Я был поражен, как часто мнение этого следующего традициям ученого расходится с общепринятым мнением. Например, когда я спросил, что именно предсказало последнее гадание на черепашьем панцире, он сказал:
— Панцирь попросил снова воссоединить его с черепахой.
— Это поговорка, Учитель?
— Нет, уважаемый гость, шутка. — И он в улыбке показал мне два передних зуба. Как и многие люди с неровными зубами, Конфуций страдал желудком — чем сам очень восхищался. В Китае постоянное урчание в этой области тела говорит о неустанной работе мощного ума.
Конфуций размышлял о бедности государства:
— Только вчера Ай-гун спросил меня, что ему делать. Я поинтересовался, собрало ли государство всю годовую десятину, и он ответил: «Да, но война обошлась так дорого, что уже ничего не осталось».
— Налоги придется увеличить, — сказал я, вспомнив мрачную фигуру диктатора за расчетами в Долгой Сокровищнице.
— Но это будет крайне неразумно, — ответил Конфуций, — и к тому же нечестно. В добрые времена правитель охотно делит избыток со многими, а в тяжелые он должен так же охотно смириться с необходимостью тратить меньше, чем ему хотелось бы.
Я доложил это соображение диктатору, думая, что оно может послужить свидетельством стремления Конфуция ослабить государство в случае нападения со стороны Ци. Кан-нань решил, что такое возможно, но маловероятно.
— Он всегда имел такое мнение. Он считает, что народ обязан отдавать государству определенную часть своего дохода, не более, и злится, когда правительство изменяет то, что он считает священным договором.
Конфуций рассказал мне о мудреце, которого знал в юности. Очевидно, этот государственный муж — он был главным министром одного из самых захудалых государств — собрал и свел воедино все законы Срединного Царства, высек их в бронзе, наподобие того, что сделал Дарий, даруя нам свой кодекс. Тот мудрец по имени Цзы-Чань, к ужасу консерваторов, также провел ряд экономических реформ. Эти реформы оказались столь эффективны, что сегодня это самый знаменитый человек у китайцев, им все восхищаются. Разумеется, Конфуций щедро расточал похвалы своему учителю.
— Цзы-Чань обладал четырьмя добродетелями истинно благородного мужа.
Клюнула рыба. Конфуций плавно повел удилище по течению, затем, чуть порезче, против.
— На крючке! — сообщил он весело.
— Что за четыре добродетели? — я не дал ему отвлечься.
К востоку от Инда все пронумеровано. Осторожно подтягивая леску, Конфуций перечислил эти драгоценные добродетели:
— Истинный благородный муж вежлив в личной жизни. Он корректен в отношениях с монархом. Он отдает простому народу не только причитающееся, но больше. И наконец, он совершенно честен с теми, кто служит ему и государству.
— Цзы-Чань говорит, как божественный мудрец, — учтиво заметил я.
В действительности мудрец смахивал на одного из тех мастеров банальностей, которых так любят пространно цитировать тупицы.
Конфуций дал рыбе устать, водя ее у берега.
— Сомневаюсь, увидим ли мы в наши дни божественного мудреца. Но мы всегда можем надеяться встретить истинно благородного мужа.
— Считается, что вы и есть такой благородный муж, Учитель. Если не более.
Я говорил с ним, как с монархом. Но Конфуций, в отличие от большинства выдающихся людей, казалось, не имел той самоуверенности.
— Кем меня считают и кто я есть — это вещи разные. Как рыба, которая в воде, и та, что на тарелке. Я учитель, потому что мне не позволяют заниматься государственными делами. Я вроде горькой тыквы, которую вешают на стену для красоты.
Он произнес это без видимой горечи. Затем вытащил рыбу — крупного окуня, — быстрым движением снял с крючка, снова насадил наживку и забросил удочку — все это заняло времени не больше, чем обычному человеку нужно для ответа на знакомый вопрос.
Когда я отпустил комплимент его мастерству удильщика, Конфуций, рассмеявшись, сказал:
— Я не занимаю высокой должности — вот почему я так много всего умею.
— Говорят, правитель Ци предлагал вам такую должность.
— Старый правитель. И много лет назад. Потом я говорил с его сыном. Цзянь-гун — серьезный человек. Но я не пользуюсь влиянием в Ци.
— Ясно, Учитель.
Я приступил к выполнению поручения диктатора. И между делом удил рыбу.
— Что ясно, уважаемый гость?
Конфуций был одним из тех редких людей, которые задают вопрос, чтобы узнать что-то еще неизвестное. Как правило, мудрецы сего мира используют тщательно продуманные вопросы в качестве наживки, чтобы получить ответ, лишний раз подтверждающий их непреложное мнение. Это совсем нетрудно, в чем ты убедишься, Демокрит, когда я заставлю Сократа отвечать на мои вопросы. Из темноты, в которой я пребываю, я слышу твою улыбку. Что ж, когда-нибудь ты убедишься в моей правоте. Мудрость начинается не в Аттике — хотя, возможно, здесь и кончается.
— Из-за недавней войны, которой вы воспротивились.
— Когда она началась, меня не было в Ци. — Конфуций взглянул на мою натянувшуюся леску и посоветовал: — По течению, тихонечко.
Я двинул удилищем, но слишком резко, и рыба сорвалась.
— Плохо, — сказал старик. — Требуется легчайшее прикосновение. Впрочем, я-то здесь рыбачу всю жизнь и знаю течение. Удивительно, что кто-то мог подумать, будто я одобрю войну.
Конфуций прекрасно понял, какую рыбу я ловлю. В таких делах его никто не мог одурачить, я даже и не пытался, но гнул свою линию:
— Многие думают, будто вы хотели, чтобы комендант замка Би восстановил власть гуна.
Конфуций кивнул и забросил удочку.
— Совершенно верно, я говорил с комендантом. Верно, он предлагал мне должность. И верно, что я отказался. Он авантюрист и несерьезный человек. — Старик быстро взглянул на меня. Глаза его были светлее, чем у большинства китайцев. — И так же верно, что не будет должного равновесия между землей и небом, пока мы не восстановим прежние церемонии, музыку, обычаи
