Лондону и стараться «привести в движение народы Азии для вооружения их вместе против Английской Индии»[277]. К этому в конечном итоге сводилась суть плана создания коалиции, в которой каждому участнику отводилась своя роль. Персия – формально во главе, афганские ханства – персидские протектораты, в определенной степени сохранявшие свою самостоятельность, а Россия – неформальный лидер и арбитр.
Трудно было сомневаться в том, что реализация проекта даже в начальной стадии вызовет возмущение и негодование Лондона. В 1836 году английский посланник в Персии Эллис (которого вскоре сменил Макнил) рапортовал Пальмерстону: «Я положительно убедился в том, что английское правительство не может дозволить Персии распространить пределы свои по направлению к Афганистану без опасения в потрясении внутреннего спокойствия в Индии, ибо сие распространение пределов Персии установило бы влияние России на самом пороге нашей Индейской империи, а поелику Персия не хочет или не смеет войти в тесное сношение с Великобританией, то политика наша не должна более считать ее оплотом для обороны Индии, но, напротив того, видеть в ней первую линию, с которой должны начинаться наступательные действия»[278].
Так мыслили практически все британские политики, офицеры, дипломаты и разведчики. Стремление шаха подчинить себе Герат трактовалось в русле «ползучей российской экспансии». Макнил признавал, что у Тегерана имелись основания для «укрощения» Герата (в письме Пальмерстону от 24 февраля 1837 года он упоминал о «хищных нападениях на персидскую территорию» со стороны гератских туркменов и хазарейцев[279]), но с учетом российского фактора считал необходимым воспрепятствовать реализации замыслов Тегерана.
Представление о России как главной угрозе Британской империи считалось неоспоримой истиной. Еще один наглядный пример – рассуждения современника Макнила, лейтенанта Генри Роулинсона (впоследствии генерал-майора), который с 1830-х годов и на протяжении нескольких десятилетий успешно делал карьеру в Индии, Персии и Афганистане. Дж. Роулинсон, автор биографической книги, основанной на дневниках и письмах своего родственника, обильно цитировал его высказывания:
«Россия вне всякого сомнения еще до начала войны (Первой англо-афганской войны 1839–1842 годов – авт.) длительное время была настроена решительно, лелея планы массированных завоеваний на Востоке, и не только лелея, но и предпринимая различные активные шаги для реализации этих планов, чтобы претворить их в жизнь окончательно и бесповоротно. Она добилась значительных успехов в попытках включить в сферу своего влияния Персию. Она поощряла амбициозные проекты шаха в отношении его восточных соседей. Она поддержала, а, возможно, инспирировала экспедицию против Герата, снабжала агрессора оружием и боеприпасами, руководила осадой и почти добилась захвата города. Ее намерение заключалось в использовании Персии как своего инструмента: подталкивать ее в направлении Афганистана и Инда, дожидаясь удобного момента, когда можно будет встать на место своего подручного и обрушить свои легионы на британскую армию по всей линии Инда и Сутледжа[280]»[281].
Напомним о том, что планов «воевать Индию» у России не было (англичанам было удобно в пропагандистских целях муссировать этот тезис), но план тройственной коалиции существовал и мог смешать британские карты, это очевидно.
Симонич регулярно уведомлял Петербург «о сделанных персидским шахом приготовлениях к возвращению под власть Персии Герата, где ныне владеет один из членов свергнутой династии афганских ханов». А Родофиникин надеялся, что «весьма быть может, в скором времени весь Афганистан покорится Персии, чего мы отнюдь не должны пугаться, а напротив, желать, ибо лучше, чтобы афганцы были под владычеством вовсе не страшной для нас Персии, нежели англичане наложили на них свою торговую железную руку»[282].
Николай I и Нессельроде, в принципе не возражая против «гератского предприятия» и политического проекта по созданию коалиции, оставляли за собой право корректировать российскую позицию в зависимости от перемен в текущей ситуации. Многое зависело от того, как на практике будет осуществляться завоевательная экспедиция, с какими издержками, не затянется ли, насколько эффективным окажется «персидское притяжение» для афганских ханств, как станет реагировать Лондон. Окончательно портить с ним отношения ни государь император, ни министр не хотели. В беседе с Дюгамелем царь прозрачно намекал на двойственный характер политической линии, которой придерживалась Россия: «пользоваться тем влиянием, которое принад лежит нам по праву, но при этом не становиться в неприязненные отношения к англичанам»[283]. Существенным было и то, что Николай I и министр приоритетными для России все же считали европейские, а не азиатские дела, и в этом отношении отличались от таких чиновников, как Симонич, которым было свойственно «более энергичное, чем это следовало, старание… помочь Мохаммад-шаху в овладении Гератом»[284].
Но на первых порах рвение Симонича и его единомышленников поощрялось. Само его назначение явилось симптоматичным. Впервые империю в Тегеране представлял дипломат в чине чрезвычайного и полномочного министра, до этого российской миссией руководили временные управляющие. Теперь этот пост становился одним из важнейших «с точки зрения внешней политики и дипломатии России, тем более в указанное время»[285].
В одно время с приездом в Петербург Виткевича и Гуссейна Али Симонич информировал правительство об активизации контактов между Тегераном и афганскими ханствами. Докладывалось, что к персидскому двору направлен посланец из Кандагара с просьбой взять это ханство «под защиту и покровительство Персии, на что Персидское правительство изъявило согласие»[286]. Шах согласился принять кандагарских братьев в число своих вассалов и принялся ждать, что с аналогичной просьбой к нему прибудет эмиссар из Кабула[287]. Симонич настаивал на том, чтобы «освятить» эти шаги российской поддержкой, то есть дать заинтересованным сторонам соответствующие гарантии.
Таким образом, перед российским руководством на персидско-афганском направлении стояли сложные задачи: следовало точно рассчитать, как в них впишется миссия Гуссейна Али и какой именно ответ Николая I он доставит в Кабул. Все это требовало времени, как, впрочем, и проверка личности самого посланника. Родофиникин задавался вопросом: можно ли полностью ему довериться, действительно ли он доверенное лицо кабульского правителя и насколько подлинным является привезенное им письмо.
Источником сомнений было не гипотетическое самозванство, Лжегуссейна, как мы помним, уже успели разоблачить в Тифлисе. К тому же Родофиникин не ставил под вопрос свидетельство Виткевича, запомнившего Гуссейна по встрече с ним в 1831 году. Но это и вызывало тревогу – ведь Шах-Заде Фарук, в свите которого состоял Гуссейн, принадлежал к династии Садозаев и являлся родственником Шуджи-уль-Мулька, врага Дост Мухаммед-хана. Вдруг этот вельможа задумал провокацию?
Конечно, захоти Шуджа направить к русским своего человека, то уж постарался бы найти того, кто не вызвал бы никаких подозрений. И все же Родофиникин мучился сомнениями: «…Нам кажется довольно странным и чудным, каким образом хан Кабульский решился отправить его в Россию,
