Вилли миновал длинную петлю около Наби Салех и подъехал к лесу Умм Цафа. Лес высился слева, справа простиралось глубокое вади, спускающееся к шоссе Рамалла-Шхем. Еще три минуты пути, и вот он — поворот на деревню. Нидаль сидел на придорожном камне, поджидая Вилли. Почему-то он остался сидеть, даже когда виллин «кадет» остановился вплотную к нему.
«Привет, — сказал Вилли. — Давно ждешь?»
«Минут десять,» — ответил Нидаль без улыбки.
«Ну так что, так и будешь сидеть или поедем загружаться?»
Нидаль как-то неохотно поднялся с камня, и сел в машину.
«Послушай, Нидаль, не тяни, — поторопил его Вилли. — Давай, говори, куда ехать. Мне еще надо успеть перетащить все в подвал, пока Рива не вернулась.»
«Езжай туда, к дереву,» — сказал Нидаль, указывая на большую шелковицу впереди по проселку, метрах в двухстах от шоссе. Вилли тронул машину.
В тени шелковицы стоял стреноженный осел, философски обозревая недостижимые заросли чертополоха, там, далеко, на противоположном склоне оврага. Его мягкие мохнатые уши шевелились в такт неторопливым мечтам.
«Тут,» — сказал Нидаль. Они вышли из машины, и Вилли огляделся, ища пакеты с углем.
«Туда», — сказал Нидаль и, не оглядываясь, направился к высившейся неподалеку груде камней. Вилли последовал за ним, удивляясь необъяснимой мрачности друга.
«Эй, Нидаль! Что-нибудь случилось?» Нидаль не ответил ничего. Из-за кучи вышел бородатый человек с черно-белой клетчатой кафией на плечах. В руках он держал автомат.
Вилли остановился. Он понял, что происходит что-то очень страшное, что кажущаяся обыденность обстановки — полуденная знойная тишина, пустынное шоссе, медленный коршун в небе, шелковица, осел — принадлежат уже какому-то другому миру, тому, где раньше и он сам, еще минуту тому назад, жил, ходил, ездил, дышал, любил Риву. Что вышедший из-за кручи человек с автоматом — уже самим фактом своего появления — создает какую-то новую, страшную, угрожающую реальность, меняет что-то кардинальное в его, виллином, настоящем и будущем. Он с ужасом почувствовал, что новая эта реальность начинает засасывать его в свою черную воронку, отзываясь ухающей сосущей тошнотой в низу живота.
Вилли обернулся назад, на машину, как бы цепляясь за последний якорь, еще как-то связывающий его с прежним. Около машины стояли еще двое, невесть откуда взявшиеся, с автоматами Калашникова в расслабленно опущенных руках. Они улыбались.
«Ну что, еврей, попался? — говорил один из них, постарше, заросший до глаз густой черной бородой. — Стой где стоишь. Сейчас поедем, погуляем.» Он спросил что-то по-арабски, обращаясь к Нидалю. Нидаль ответил. Бородач кивнул и полез в бардачок «кадета».
«Ого! — насмешливо сказал он, взвешивая на руке виллин «вальтер». — Да ты опасен! Того гляди, всех нас перестреляешь…» Они рассмеялись, все четверо, включая Нидаля. Только тут до Вилли дошло, что Нидаль — заодно с ними, что помощи ждать не от кого, что он в ловушке. Он посмотрел на своего старого приятеля. Нидаль ответил ему прямым взглядом, не отводя спокойных, ничего не выражающих глаз. Хотя нет, какое-то выражение в них было, в этих глазах. Так смотрит охотник на попавшего в силок зайца; с таким брезгливым любопытством глядит крестьянин на прижатую пружиной мышеловки амбарную крысу.
«Ладно, хватит, — сказал старший бородач, отсмеявшись. — Садись в машину.» Он сделал шаг в сторону Вилли. Что-то щелкнуло в виллиной голове. Сковывавший его доселе панический страх вдруг одним махом преобразился в бешеную энергию побега. Бежать! Он прыгнул в сторону, разученным в юности регбийным ударом оттолкнул бросившегося на него араба и, петляя, побежал в сторону шоссе. Сзади послышались крики. Вилли бежал что было сил, как бегут во сне, не оглядываясь, впившись взглядом в спасительную полосу асфальта. Она быстро приближалась, а вместе с нею — и его прежний, старый мир, дом, дети, Мангал, Рива…
Он сначала упал и только потом услышал очередь, перебившую ему позвоночник. Попробовал вскочить и — не смог. Он перестал чувствовать ноги. Зато и боли не было тоже. Вилли с удивлением отметил этот отрадный факт. А, собственно, чему тут удивляться? — спросил он кружащего в небе коршуна, — ведь смерть сильнее боли… Не было и страха. Он спокойно смотрел на подбежавших арабов и ждал.
«Что же ты наделал, глупец? — сказал бородач, глядя на него сверху. — Посидел бы неделю-другую в подвале, глядишь — и обменяли бы твою задницу на сотню-другую наших. А теперь — кому ты такой нужен?»
Нидаль что-то сказал по-арабски. Бородач неохотно ответил. Они начали спорить, размахивая руками, вознося кверху указательные пальцы и качая перед носом друг у друга сложенными в щепоть кистями.
«Торгуются,» — подумал Вилли и перевел глаза на коршуна. Ему вдруг захотелось увидеть осла, и он изо всех сил скосил вправо, но не увидел ничего, даже кроны шелковицы. Теперь ему оставался только коршун. Ну и ладно, — подумал он и улыбнулся. Чего тут переживать; все равно смерть сильнее всего. Арабы закончили спорить. Бородач вынул растрепанную пачку стошекелевых банкнот, отсчитал несколько штук и дал Нидалю. Тот сунул деньги в карман и пошел в сторону деревни.
Бородач снова посмотрел на Вилли и покачал головой. Вдруг какая-то мысль пришла ему в голову. «Йа, Нидаль!» — позвал он. Нидаль вернулся. Они снова начали спорить. Бородач совал Нидалю в руки виллин пистолет; Нидаль упорно отказывался, цокал языком и мотал головой. Наконец бородач вынул деньги. На третьей бумажке Нидаль сломался и взял «вальтер».
«Ну все, еврей, — сказал бородач. — Сейчас ты умрешь. Молись, если хочешь.»
«Я не еврей,» — сказал Вилли.
Бородач поморщился: «Зачем врать перед смертью? Если уж тебе все равно умирать, так хоть умри мужчиной. Молиться будешь?»
Вилли кивнул. Он вдруг ощутил совершенно точное знание важности, необходимости этой молитвы. Если бы только речь шла о последних в жизни и в адрес жизни сказанных словах — еще куда ни шло, можно было бы и опустить — столько разных, дурных и умных, слов было им переговорено, что малая эта предсмертная добавка не могла ни прибавить ни убавить ровным счетом ничего. Но в том-то и дело, что речь тут шла о первых словах. О первых словах, сказанных в адрес смерти, сильной смерти, держащей сейчас на коленях его непутевую, молитв не помнящую голову. И в этих словах была безусловная важность, ибо с них начинался его новый, неизвестный этап…
«Ну? — прервал бородач ход его мысли. — Ты уж извини, но со временем у нас туго. Вот-вот патруль приедет.»
«Сейчас, друг, — сказал Вилли. — Полминуты.»
С молитвой была проблема. За исключением известных ему из книг двух загадочных слов «отче наш», Вилли не знал никакой христианской молитвы. Конечно, можно было бы сказать только два этих слова, но у Вилли имелись серьезные сомнения относительно «отче», которого он непроизвольно отождествлял с собственным, решительно не подходящим к моменту, батей…
«Ну?» — поторопил его бородач.
Вилли кивнул. Слова вдруг сами пришли к нему на язык.
«Шма, Исраэль!» — сказал он и закрыл глаза.
Бородач кивнул Нидалю, тот поднял видавший виды «вальтер» времен Второй Мировой и выстрелил.
Потом они разошлись — трое хамасников быстро спустились в овраг к ждущему их там джипу; Нидаль отправился домой, в деревню. В кармане у него лежали тысяча двести шекелей. Это было много меньше обещанного, но даже так он мог накупить муки, круп и сахара на несколько месяцев вперед. А там, глядишь, и работа подоспеет.
14
Шломо сменился в восемь, когда уже стемнело. Он сразу же заскочил в караван — принять душ и переодеться. Надо было торопиться — Эльдад пригласил его на субботнюю трапезу, а это означало, что без него там за стол не сядут. Опаздывать в этой ситуации было неудобно. Он вытащил из чемодана мятую белую рубашку и на скорую руку прошелся по ней утюгом. Потом отыскал кипу. Как и у всякого временного клиента, вспоминающего о кипе лишь по специальным поводам, она не держалась на шломиной голове, соскальзывала с волос и вообще вела себя чересчур самостоятельно. Шломо быстро и без удовольствия выкурил сигарету — просто, чтоб накуриться впрок, и, придерживая кипу рукой, вышел наружу.
Он успел в самый раз — люди уже выходили из синагоги — единственного постоянного каменного строения на Хореше, уставленной помимо него рядами обветшавших караванов. Они останавливались на площадке перед входом, желали друг другу мирной субботы, не без труда собирали разыгравшихся детей, с криками и смехом носившихся вокруг, и, белея рубашками в темноте вечера, чинно отправлялись по домам, к накрытому субботнему столу. На востоке желтел огромный тыквенный диск луны; первые, самые яркие звезды весело подмигивали всякому, кто догадывался задрать голову вверх; Царица-Суббота тихо спускалась в мир с быстро чернеющего неба, величавая и нежная, как невеста.
