В первые месяцы войны Гангут был единственным участком огромного фронта, который не только не знал отступления, но и наступал.
После Октябрьских праздников я отправился по заданию редакции на острова западного фланга. Катер, стуча стареньким керосиновым движком, побежал к острову Хорсен, на котором находился КП десантного отряда. Ночь была холодная, безлунная, где-то впереди возникали туманные пятна ракет, где-то работал пулемет. По скользкой от наледи тропинке мы поднялись от маленького причала на высокий скалистый берег Хорсена и пошли на КП. Глухо шумели над головой невидимые кроны сосен, и я никак не мог отделаться от ощущения, что этот остров, затерянный в сумрачных шхерах, необитаем, еще не открыт людьми.
И вдруг — вырубленная в скале землянка, разделенная на узкие отсеки, добротная, обшитая фанерой, в ярком свете аккумуляторных ламп. Это — КП. Я представился капитану Тудеру, недавно сменившему Гранина на посту командира отряда, и комиссару Степану Александровичу Томилову.
— Новенький, что ли? — спросил Томилов. — Тут много ваших щелкоперов побывало, а тебя я вроде еще не видел.
Добродушная улыбка нейтрализовала обидное словцо «щелкоперы».
— Вот что, — продолжал Томилов, — Пойди-ка в первую роту. Алексей Иванович, — кивнул он на сидевшего с ним рядом молодого политрука, — устроит тебя на ночлег, а завтра познакомит со своими людьми. А потом придешь ко мне, поговорим. Решено?
Алексей Иванович Безобразов, политрук 1-й роты, энергично тряхнул мне руку и направился к выходу. Я вскинул на плечо винтовку и вышел вслед за ним в непроглядную хорсенскую ночь.
Безобразов привел меня в свою землянку, или, как принято было говорить на Ханко, капонир, и предложил лечь спать.
— А вы? — спросил я.
Он ответил, что идет проверять посты. Спать мне не хотелось, и я напросился к нему в попутчики. Глаза теперь освоились с темнотой, я перестал спотыкаться о камни, поспешая за Безобразовым по обледенелым тропинкам.
Нас окликнул невидимый часовой. Безобразов негромко назвал пароль.
— Ну, как, Комаров, обстановка?
— Нормально, товарищ политрук, — ответил быстрый тенорок. — Со Стурхольма из пулемета по «Мельнице» лупит. Боезапас зря переводит.
Мы двинулись дальше вдоль берега. Справа с шумом разбивалась о скалы вода, в лицо бил ледяными порывами ветер. Теперь уже не казалось, что остров безлюден. Нас окликали из своих укрытий часовые. Мы втискивались в тесные холодные дзоты, из амбразур которых глядели в ночь пустые зрачки пулеметов и бессонные глаза наблюдателей.
— Как под Москвой, товарищ политрук? — спрашивал кто-то из бойцов.
— Трудно там, Шамов. Но одно твердо знаю — не отдадут Москву.
— Не отдадут, точно. Теперь бы в самый раз открыть второй фронт. Чего союзники чешутся?
Чувствовалось: не хочется Шамову, чтобы ушел политрук. Но — не время сейчас для долгого разговора: надо успеть обойти посты, а они раскиданы по всему островному побережью.
— В обед буду в вашем взводе, тогда и побеседуем о втором фронте, — говорит Безобразов. — Ну, смотри внимательно, Шамов.
И снова вверх-вниз по скалам.
— Не мерзнешь, Брагин? — спрашивает Безобразов бойца на очередном посту.
— Холодновато, товарищ политрук, — отвечает простуженный голос.
— Перед обедом зайди ко мне. Я велю Васшшну твои ботинки подлатать.
— Есть, товарищ политрук. — Голос часового теплеет.
Мы идем дальше, и Безобразов вполголоса говорит мне:
— Я этого Брагина на днях пропесочил крепко. По тревоге действовал вяло. — И, помолчав: — Достается, конечно, ребятам. Холода рано наступили, постоишь «собаку» — насквозь промерзнешь. А глядеть надо в оба… Сейчас-то еще ничего: зарылись в землю, капониров понастроили, укрепились…
Он говорил со мной, как с приезжим человеком, не зная, что еще недавно и я строил дзоты и стоял «собаку» — мучительную ночную вахту с нуля до четырех часов…
Под утро, отупевший от усталости, я свалился на нары в капонире Безобразова. Часа через три проснулся от холода, от дыма, покалывавшего ноздри. Со времени летнего лесного пожара я стал чувствительнее к дыму. Незнакомый краснофлотец растапливал в землянке печку. Я сел на нарах, спросил, где политрук.
— А он пошел на КП последние известия слушать. Да ты спи. Он еще не скоро ляжет.
Я так и не заметил, когда отдыхал Безобразов. Видел, как он инструктировал политбойцов (так называли активных бойцов-комсомольцев, агитаторов), раздавал им свежие номера «Красного Гангута». Видел, как после обеда он отправился в первый взвод проводить политинформацию, а потом ушел на шлюпке на островок Ленсман, восточнее Хорсена, где держало оборону отделение его роты. К ужину Безобразов вернулся на Хорсен, провел во втором взводе беседу о текущих событиях, а потом поспешил на КП — слушать вечернюю сводку. А ночью — снова обход постов.
— Ну что, щелкопер, насобирал материалу? — спросил, дружелюбно улыбаясь, Томилов, когда я вечером пришел на КП.
Я заговорил о Безобразове, о его поразительной неутомимости.
— Ты напиши, напиши об Алексее Иваныче, — сказал Томилов. — Кстати, он и пулеметчик прекрасный, и минометом владеет. Хотел я его взять секретарем партбюро отряда, но он — наотрез. Да я и сам вижу: нельзя ему из роты. Народ любит. Авторитет большой.
Томилов призадумался, прошелся по тесной каюте.
— У вас в газете много писали о наших людях, — продолжал он. — О Фетисове, Камолове, Щербановском, Гриденко… И правильно. Храбрецы, герои! Но разве только они? Вот я думаю о лейтенанте Ляпкове. Знаешь ты, что это был за человек?
— Был? — переспросил я.
— Мы с Ляпковым вместе прибыли сюда, на острова, — сказал Томилов, не ответив на вопрос, да и как будто не услышав его. — Я еще тогда приметил в нем вот это: не то чтобы он нарочно лез под огонь, но было похоже, что испытывает себя. Человек, всегда готовый к бою, — вот таким он был. — Томилов снова прошелся, углубленный в свои мысли, а я вытащил блокнот и быстренько стал записывать. — Он командовал резервным взводом здесь, на Хорсене. А в ночь на 3 сентября финны высадили десант на Гунхольм. — Томилов остановился перед картой, висящей на стене, и ткнул пальцем в островок к северу от Хорсена. Полное название островка было Гуннарсхольм, но для краткости его называли Гунхольмом или еще Восьмеркой — за соответствующие очертания. — Взводам Ляпкова и Щербановского было приказано переправиться на Гунхольм и выбить противника. Ляпков возглавил этот бой и действовал смело и решительно. Быстро преодолел заградительный огонь на переправе, закрепился на южном берегу острова, а потом повел людей в атаку. К утру финский десант был сброшен. Ляпков и остался на Гунхольме — помощником командира, а потом и командиром острова. Это был бесстрашный человек, я бы сказал — прирожденный боец. Он активизировал действия гарнизона. Сам лежал часами за камнем со снайперской винтовкой, уложил восьмерых, вступал в перестрелку с финскими снайперами. Ляпков получал за это нагоняи от нас. Но он не мог иначе — у него была страсть активно бороться с врагом. Был представлен к ордену. И вот — шальная мина, нелепая смерть… — Томилов горестно взмахнул рукой. — Вот еще о ком надо написать — о Васильеве, — сказал он, помолчав. — Это наш инженер, минер, большую работу проделал по укреплению островов. Можно сказать — наш Тотлебен. Будем представлять его к награде.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
