Она ушла, и мы с Андреем остались одни в полутемном зале с выгороженным некрашеными досками углом, в котором могла расположиться компания веселая, пьяная, денежная и потому, естественно, самая уважаемая. Черный земляной пол, длинные плюшевые скатерти с какими-то похоронными кистями, грохот посуды и продолжающаяся ругань на кухне – все это несколько угнетало.
– Ты бывал раньше на стриптизах? – спросил Андрей.
– Приходилось.
– Где?
– В Стамбуле... Каире... Мадриде...
– Ну и как?
– Ничего. Повеселее, чем здесь. В Стамбуле места для стриптиза не было, и девочки танцевали прямо на столах. Среди рюмок и тарелок. Но ничего не разбили, не раздавили. Девочки-то наши, московские. Турки запретили им произносить хотя бы слово по-русски, чтобы мы не догадались, что они наши. Откуда родом? – спросил я. Москва, – ответила одна. А перед нами в Каире танцевала черная толстуха с вислым животом. К тому же совершенно беззубая... Забавная такая толстуха... Веселая, представляешь? Смеется, а зубов нету.
В общем, вечер у нас с Андреем получился на славу. Нам принесли салат из помидоров и перца, какие-то многократно разогретые котлеты, оставшуюся, видимо, от вчерашнего веселья жареную картошку. Мы еще что-то попросили, может быть, даже шашлык, но помнится это слабо. Коньяк выпили весь, две бутылки, и, кажется, заказали еще одну.
Третью тоже выпили.
Помню, играла музыка, девочки что-то изображали вокруг водопроводной трубы, хорошие такие девочки, но невеселые. Улыбаться улыбались, но веселья в их глазах мы не обнаружили. И по этой причине, а вовсе не из жлобства, трусики не заказывали. Какие трусики, если от земляного пола тянуло холодом, за окном шелестел сентябрьский дождь, а нас в зале было всего двое. Никто, кроме нас, не пожелал в этот вечер предаться страстям порочным и необузданным.
Оно и понятно – старички съезжались на сентябрь в Коктебель со своими выверенными старушками и небольшими деньгами. Сезон заканчивался, что и отразил в своем бессмертном произведении Жора Мельник. Кстати, произведение получилось настолько выразительным, с такими потрясающими подробностями, что купили его в первый же вечер. Но об этом я, кажется, уже говорил. «Конец сезона» – так он назвал свое произведение.
Подошла распорядительница и напомнила о трусиках – ее интересовала судьба двухсот гривен, которые мы упомянули в начале гульбища.
– Упаси, упаси, упаси! – свирепо прошептал Андрей, махая руками. – Мы люди испорченные, но не садисты же! Зябнут красавицы, гусиная кожа покрывает их юные груди, а мы им про трусики?! Да они совсем околеют! Ни в коем случае! – И он строго поводил указательным пальцем из стороны в сторону.
Распорядительница исчезла, как бы растворилась в сумерках помещения. Девочки из киевской бригады еще некоторое время что-то там от нас прятали, чтобы возбудить любопытство – что, дескать, они там от нас прячут, что там такое у них завелось? Они возникали из узкой щели в стене, затянутой черной шторой, исчезали, опять появлялись, глазками моргали, зубки показывали, хорошие зубки, беленькие такие, ровные, молоденькие. Но, к сожалению, это были не улыбки, это было что-то другое.
В каком-то порыве благодарности за жидкие аплодисменты они подбежали к нам, и мы, не требуя с них ничего, сунули им за эти самые трусики по сотне гривен, после чего девушки наконец-то улыбнулись искренне и почти весело.
Возвращались мы под дождем, заботливо поддерживая друг друга, предупреждая о лужах, но не для того, чтобы их обойти, а просто из желания проявить заботу. Набережная была почти пуста, но в углублениях, под навесами, под разноцветными зонтиками все еще сидели нахохлившиеся отдыхающие и потягивали вино, коньяк, жевали шашлыки. Из ресторанов доносились грохочущие звуки динамиков, которые уместны разве что на стотысячных стадионах, а здесь, в небольших забегаловках, от этого грохота плясали рюмки на столах, сами по себе перемещались ложки, вилки, да и столы тоже не могли стоять спокойно и устойчиво. Этакий южный полтергейст. Голоса милых девушек, которые пели в микрофоны, посредством динамиков превращались в такой рев, как может реветь, наверно, только смертельно раненный слон. Узнать мелодию было совершенно невозможно. Но такова была мода в Коктебеле, в сентябре, в последнем сентябре уходящего тысячелетия. Впрочем, кажется, я обо всем этом говорил. Но после полутора бутылок коньяка, не считая шампанского и мадеры, меня можно простить.
Пройдя через пустую площадь мимо писательской столовой, мы с Андреем свернули на территорию Дома творчества. Бывшую территорию Дома творчества, потому что сейчас она уже расхватана под рестораны, особняки, под какие-то сооружения, понять назначение которых было так же сложно, как и найти их владельцев.
Дальше наши пути расходились – Андрей шел направо, в сторону административного здания, а я к девятнадцатому корпусу. Мы обнялись, похлопали друг друга по мокрым спинам, выражая тем самым полнейшее расположение, любовь, а то и дружбу. Оторвавшись друг от друга, прощально потрясли в воздухе мокрыми кулаками и шагнули каждый в свою темноту. Он пошел по выложенной плитками дорожке, а я нырнул в кусты, чтобы за спиной красногубого Ленина напрямик выйти к своему жилью. Но немного не рассчитал, что опять же простительно, и уперся в трансформаторную будку – рассмотреть ее в темноте было совершенно невозможно.
А когда я обходил будку...
Что угодно может случиться с человеком после полутора бутылок коньяка, если закусывает он многократно разогретой котлетой, которую не берет даже вилка из нержавеющей стали. Да, котлеты от «Душки» вилка из нержавеющей стали не брала! А после полутора бутылок на нос...
Ах да, я уже об этом говорил.
Так вот, пройдя всего несколько шагов по свежей зеленой траве, выступившей из осенней коктебельской земли после недельных дождей... А травка проросла прямо весенняя – густая, яркая, свежая!
Как выяснилось через минуту-вторую, проросла она специально для меня. Какие-то высшие силы, ко мне искренне расположенные, специально организовали эти затяжные дожди, чтобы выросла вокруг трансформаторной будки густая, высокая, весенняя трава.
Да, в сентябре.
Так вот, когда я вышел из-за трансформаторной будки...
Прошу прощения, я, кажется, опять повторяюсь.
«Новые хохлы», построившие ресторан на набережной, запитались от этой будки – кухня, освещение, музыка и прочее. Им потребовалось очень много электричества. И они прорыли канаву, а в эту канаву уложили кабель. Хорошо уложили. Но ведь канаву-то после того надо зарыть. Не зарыли. Только присыпали. А после дождей земля осела, и канава приобрела прежнюю глубину. Вот в эту канаву после полутора бутылок коньяка и разной мелочи, вроде шампанского и мадеры, я и влетел.
И уже падая, на ходу, в полете, отталкиваясь от ствола дерева, которое, пользуясь моей беспомощностью, тут же устремилось навстречу, так вот, уже в падении я услышал звук. Нежный такой, негромкий, но очень четкий металлический щелчок. О, как хорошо мне знаком этот звук, как часто я слышал его в последний год. Это был звук выстрела, смягченный глушителем. И тут же раздался шлепок пули в тот самый ствол, который устремился мне навстречу.
Я упал.
И сразу стал совершенно трезвым.
Упал в темноту, в высокую траву, на спину, разбросав руки в стороны. И пользуясь тем, что мои телодвижения со стороны увидеть невозможно, внаглую, не таясь, вынул сзади из-за пояса пистолет и остался лежать все так же, разметавшись в траве. Но рука моя, правая рука, с пистолетом, удлиненным глушителем, была направлена в ту сторону, откуда прозвучал щелчок выстрела.
Рассмотреть в темноте меня все-таки можно было, можно. Смутное белесое пятно – не сразу поймешь, где голова, где ноги. И все мои надежды на спасение были в том, что за мной охотился все-таки профессионал. Если любитель и отморозок – мне конец. Он будет стрелять из кустов, пока не кончатся патроны. И, конечно, добьет. Чего тут добивать-то, с трех шагов промахнуться невозможно. Профессионал подойдет вплотную, чтобы сделать контрольный выстрел в голову.
Моя рука с пистолетом утонула в густой зеленой траве и была совершенно не видна. Я мог даже немного пошевелить ею, чтобы направить ствол в то место, где, как мне показалось, чуть сдвинулись кусты, чуть зашелестело. Дождь падал мне прямо на лицо, смывая остатки хмеля. Какой хмель, когда рядом с твоей головой в ствол вошла пуля. А если бы эти ребята, «новые хохлы», засыпали канаву?
Я бы не упал.
Пуля долетела бы куда ей положено, и все.
Прости-прощай, село родное...
Он поднялся из кустов и прошел мимо фонаря, чтобы проверить – нет ли кого рядом. Я узнал – это был Мясистый. Он сожрал свой шашлык под зонтиком, дождался нашего возвращения из стриптизного учреждения и подстерег, все-таки подстерег.
Очень хорошо.
Он не может уйти, не убедившись, что дело сделано.
