В суматохе минувших недель графиня почти забыла о ней. Но спутник прекрасной испанки представил им донью Франческу де Бобадила, после чего представился сам, назвавшись Робертом Бойлем[123]. Когда свет от костра осветил лицо мужчины, Жоффрей узнал гостя и, поднявшись, приветствовал по-английски, приглашая его и прекраснейшую донью Франческу, которой граф отвесил несколько галантных поклонов, присоединиться к ним.
Третьим оказался сопровождающий пару молодой аббат, который тотчас отправился на поиски подушек и каретных сидений, чтобы удобно устроиться у костра.
Между гостем и Жоффреем де Пейраком завязалась оживленная беседа, и Анжелика, довольно хорошо понимавшая английский, с первых слов догадалась, что мужчины уже встречались вчера или сегодня, и не где-нибудь, а в резиденции испанского короля.
Роберт Бойль остался стоять, весьма учтиво заметив по-французски, что не решается занять место подле графини де Пейрак, так как, видя мадам Анжелику впервые, поражен ее красотой и грацией и не смеет разрушить идиллию их совместного с супругом ужина.
Анжелика настаивала, приятно удивленная той сдержанностью, с которой изъяснялся англичанин. Куда более красноречивый Жоффрей де Пейрак представил гостя как одного из крупнейших ученых в мире. Молодая женщина заверила Роберта Бойля, что для них с мужем огромное удовольствие и честь разделить ужин с ним и его спутниками. Наконец, Бойль выполнил ее просьбу и сел, но отказался от жареного поросенка, отдав предпочтение «гамбасам»[124] под черным соусом.
Донья Франческа отказалась и от поросенка, и от «гамбасов». Она только выпила бокал знаменитейшего гипокраса, приготовленного из подогретого вина, подслащенного тростниковым сахаром с добавлением различных пряностей — перца, имбиря и корицы. Напиток подали горячим, и донья Франческа поставила его в «снег», чтобы остудить. В лагере маркитантов — вот чудо! — можно было найти все, что только душе угодно.
Кто-то объяснил, что в соус, поданный к «гамбасам», добавляют краску, которую выбрасывают кальмары, чем и объясняется его чернильный оттенок и исключительно тонкий морской вкус.
Одежда молодого аббата, несмотря на черный цвет, отличалась изяществом и была украшена несколькими рядами кружев. На его священный сан указывало лишь то, что он не носил парик.
Казалось, юноша здесь только для того, чтобы предугадывать и исполнять малейшее желание доньи Франчески. Застыв в немом созерцании, он смотрел только на нее.
Когда гипокрас оказался слишком горячим, он вскочил, нырнул в темноту и тут же появился вновь со «снегом». За оказанную любезность юного аббата одарили ослепительной улыбкой богини, в служении которой заключалась вся его жизнь.
Англичанин приказал принести бочонок лучшего вина, изготовленного из винограда сорта «Педро Хименес»[125]. Король Испании, сказал Роберт Бойль, вручил ему несколько таких бочонков, зная, что среди его соотечественников это вино очень ценится. Стало быть, заметила Анжелика, Его Величество умерил свою нетерпимость в отношении англичан! Однако Роберт Бойль опроверг ее слова. Он — ирландец, а следовательно, католик, и король Испании об этом знает. Ведь позволить приверженцу реформистской веры проехать на территорию Испании — значит, подать casus belli[126].
Ирландец рассказал, что во время короткого визита в Сан-Себастьян его больше всего удивило огромное количество французов на испанской, а точнее, баскской земле. Он был поражен и в то же время восхищен тем, что они, казалось, даже не задумывались о том, что любой из них может привлечь внимание святой инквизиции. Жоффрей де Пейрак ответил, что во Франции религиозные войны стали противоядием от ереси. После Нантского эдикта, изданного обращенным королем Генрихом IV[127], католики и протестанты пытались, хотя и с переменным успехом, жить в согласии друг с другом, во всяком случае, многие из них перестали опасаться исповедовать иную веру.
— Так в Испании нет протестантов? — удивилась Анжелика.
— Нет. В Испании костры инквизиции испепелили малейшие ростки Реформы, будь то немецкое лютеранство[128], швейцарское цвинглианство[129], английское пресвитерианство[130] или французский кальвинизм[131].
Анжелика попыталась представить свою родную провинцию Пуату без протестантских деревень, с их суровыми жителями, которые хоть и хоронили покойников ночью, но говорили на том же наречии, что и местные крестьяне-католики. А что сталось бы с семьей барона де Сансе де Монтелу, если бы не управляющий маркиза де Плесси-Бельера, гугенот Молин, который из сострадания взял их под опеку, внушив, что только тяжким трудом они сохранят свои земли, даже если это и противоречит дворянским традициям?
Подобно всем ученым мужам, когда им было необходимо привести формулы, наглядно выразить в цифрах и их множествах материю или неведомую доселе мысль, оба собеседника переходили на латынь, которую учили с детства и которая, будучи универсальным языком, до сих пор оставалась вершиной Мироздания.
Анжелика без труда следила за разговором.
У нее была отменная память и музыкальный слух, поэтому ей легко давались иностранные языки. Она даже начала немного понимать баскский. Это обстоятельство никогда не служило для Анжелики поводом для гордости, ведь она полагала, что способностью к языкам наделен каждый.
Радостный трепет охватил юную графиню, когда она невольно вспомнила очарование их жизни в отеле Веселой Науки, где каждый день появлялись новые посетители, приносящие с собой разнообразные открытия и рассказы о волшебных путешествиях.
Почувствовав, что Анжелика дрожит от холода, Жоффрей накинул ей на плечи свой плащ.
Он сделал это вовремя, так как с реки полз сырой туман. Их жесты и поступки, даже если они не всегда поддавались объяснению, так или иначе сближали Анжелику и Жоффрея, усиливали ту любовь, что жила в них.
Прижавшись к мужу и лакомясь земляникой, Анжелика несколько рассеянно слушала разговор и думала о событиях сегодняшнего дня. Рассказать ли мужу о человеке с горящими глазами?
Время шло, ночь окутывала ее теплым покрывалом, и Анжелика все больше боялась видений, что заводят на ложный путь, как это часто случается с персонажами средневековых книг. Подобно героям Данте, они блуждают в зловещих краях ада, и каждый встреченный ими поток уносит частицу разума и сводит с ума. Быть может, Бидассоа была Стиксом в ее сегодняшней эскападе?
