Следующей была Сицилия. "Все страшно озабочены", — писал Эйзенхауэр Маршаллу 1 июля *50. Ничего удивительного, если принять во внимание сложность операции и численность войск. Высадка на Сицилию являлась самой большой десантной операцией изо всех, предпринимавшихся до тех пор. На рассвете 10 июля семь дивизий, подкрепленных воздушным десантом силой до двух воздушно-десантных дивизий, высадятся на берег одновременно на фронте в сто миль.
7 июля Эйзенхауэр вылетел на Мальту, командный пункт Каннингхэма, чтобы руководить оттуда вторжением. Эйзенхауэр признавался, что "внутренности мои стянуло в один тугой узел" *51. Накануне дня "Д" — 9 июля — испортилась погода. Ветер усилился и сменил направление на западное, он покрыл барашками Средиземное море и разбросал десантные суда, на которых люди Пэттона плыли из Туниса в Сицилию. Штабные офицеры предложили Эйзенхауэру отложить вторжение, пока не поздно. Но метеорологи Кан-нингхэма утверждали, что ветер к заходу солнца стихнет. Маршалл прислал телеграмму, пытаясь выяснить, началось вторжение или нет. Как позднее признался Эйзенхауэр: "Моя реакция была такая: если бы я сам знал!" *52 Но поскольку ветер действительно ослаб, он решил не останавливаться. Отдав приказания, он вместе с Каннин-гхэмом взобрался на самую высокую точку Мальты и наблюдал оттуда, как летит на Сицилию 1-я британская воздушно-десантная дивизия. Он молча молился об успехе и безопасности всех вверенных ему войск.
Потом Эйзенхауэр вернулся в свой кабинет и стал ждать. Написал письмо Мейми. "В подобных обстоятельствах люди делают все возможное, чтобы не свихнуться", — писал он. "Ходи, говори, кури (безостановочно) — делай все, что угодно, чтобы подгонять минуты и дождаться результата, на который твои собственные действия не могут оказать никакого влияния. Я переношу это лучше других, но не могу отрицать, что чувствую сильное напряжение" *53.
Утром, ожидая донесений, Эйзенхауэр отправился погулять на набережную с Батчером. Немедленных его решений не требовалось, это был редкий миг свободного времени, и он его использовал, погрузившись в размышления. Он сказал Батчеру, что в первом эшелоне у него 150 000 войск, штурмующих слабо защищенный берег, во втором эшелоне — еще 350 000, которых поддерживает самая большая на тот день армада судов и самый большой военно-воздушный флот. Он вдруг понял, что это чудовищно громадная сила против столь малой цели, громадная трата ресурсов с минимальной отдачей. Эйзенхауэр подумал, что немцы вздохнут с облегчением, когда узнают, что союзники хотят захватить Сицилию, а не что-нибудь поважнее. Он предположил, что они установят оборонительные кордоны вокруг Мессины и вулкана Этны, займут глухую оборону, скуют армии союзников на несколько недель и ретируются на материк *54.
И оказался совершенно прав. Его войска высадились на берег без особого сопротивления, итальянцы сдавались в плен тысячами, но две немецкие дивизии сражались умело и отчаянно, так что сицилийская кампания развивалась в полном соответствии с его предсказанием и была осуждена практически всеми военными историками.
Монтгомери к Мессине не стремился, он туда еле полз. Они с Пэттоном сражались между собой, пока, наконец, Пэттон, взбешенный отведенной ему пассивной ролью, не ударил на свой страх и риск в направлении Палермо в западной Сицилии — в сторону от немцев, но прямиком на первые полосы газет.
Затем он повернул правее и погнал Монти на Мессину. 17 августа его люди одержали победу. Это, а также отличные бойцовские качества, продемонстрированные американцами в горных боях, явились единственными светлыми пятнами в целом печальной кампании. Немцы ушли на материк, продержав тридцать восемь дней полмиллиона союзнических войск и выведя из строя двадцать тысяч против своих двенадцати. Они были довольны результатами; Эйзенхауэр и его командиры, разумеется, нет.
В тот день, когда Пэттон вошел в Мессину, генерал медицинской службы Эйзенхауэра вручил ему рапорт одного из своих врачей. В нем говорилось, что за неделю до этого Пэттон во время посещения одного из полевых госпиталей потерял самообладание, увидев солдата, у которого внешне все было благополучно. Пэттон потребовал у него объяснений. Солдат ответил: "Нервы. Не могу больше выносить артобстрелов" — и разрыдался. Пэттон разорался, дважды ударил солдата, обвинив того в трусости, и приказал персоналу не принимать солдата в госпиталь.
Эйзенхауэр прочитал рапорт. В тот день он был особенно дружелюбно настроен к Пэттону, поскольку втайне радовался, что американцы обставили Монтгомери в Мессине, так что его первая реакция была весьма мягкой. "Я должен устроить генералу Пэттону головомойку", — сказал он, а потом принялся хвалить Пэттона за "отличную работу" в Сицилии. Он распорядился, чтобы медицинский генерал отправлялся в Сицилию и провел полное расследование, но держал язык за зубами. "Если это когда-либо выйдет наружу, — опасался он, — они потребуют скальп Пэттона, и это будет концом военной карьеры Джорджи. Я не могу допустить этого. Пэттон незаменим в этой войне — он один из гарантов нашей победы" *55.
Затем Эйзенхауэр написал длинное личное рукописное письмо Пэттону. "Я хорошо понимаю необходимость твердых и решительных мер для достижения определенных результатов, — начал он, — но это не может служить оправданием жестокости, насилия над больными или демонстрации неуправляемого темперамента в присутствии подчиненных". Эйзенхауэр предупредил, что, если факты рапорта подтвердятся, он будет вынужден "серьезно пересмотреть твою способность самооценки и самодисциплины". Это может породить "серьезные сомнения... в твоей дальнейшей службе". Но какое бы раздражение ни вызывал у него Пэттон, Эйзенхауэр был готов пойти на все, чтобы сохранить его, и он заверил Пэттона, что "ни прилагаемый рапорт, ни письмо к тебе нигде, кроме моего личного секретного фонда, не зарегистрированы". Он также обещал ему, что официального расследования не будет. Он, однако, приказал Пэттону составить собственный неофициальный отчет о событии и извиниться перед солдатом, а также сестрами и врачами госпиталя *56.
Письмо это оказалось сущей мукой для Эйзенхауэра. Со времени Форт-Мида, четверть века тому назад, Эйзенхауэр и Пэттон мечтали воевать вместе. Теперь они по сути осуществили свою мечту в величайшей войне в истории человечества. Но темперамент Пэттона поставил все под угрозу. Эйзенхауэр признавался: "Ни одно письмо, которое мне пришлось писать за всю мою военную карьеру, не вызывало у меня такой боли, как это, и не только из-за нашей долгой и крепкой личной дружбы, но и по причине моего преклонения перед твоими военными талантами". Но закончил он письмо весьма твердо: "Уверяю тебя, что я не буду терпеть поведение, подобное описанному в прилагаемом рапорте, кто бы ни был нарушителем" *57.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
