может, они и не приходили больше, твои братаны, — обернувшись, по-своему рассудил Федя Зырянов. — Вот и остались яйца.
— Приходили, чо ты! — зашумел Васятка; он не допускал и мысли, что братьям что-то помешало появиться у дуплянок. — Почему бы им не прийти?
— Мало ли что…
В последние недели наша большая тайна не переставала волновать нас, как и в самом начале: мы частенько, осматривая дуплянки, шепотком, озираясь, разговаривали о братьях Елисеевых, которые являлись для нас под стать сказочным богатырям. Они и в самом деле оказались стойкими парнями. Некоторые их сверстники, не умея мириться с лишениями бродячей жизни, стали изредка появляться дома: хотелось сытно поесть, помыться в бане, повстречаться с любимыми девушками, поспать в тепле. Некоторые из таких легкомысленных были схвачены. Другие сверстники Елисеевых, совсем потеряв осторожность, вовсе заживались дома на несколько дней, а потом, наслушавшись советов трусливых родителей, сами сдавались в руки властей. И тех, и других под конвоем увозили в волость — там и терялся их след.
Но братья Елисеевы оставались молодцами.
— А домой они появлялись? — спросил Федя.
— Ни разу, — твердо ответил Васятка.
— Может, ночью приходили, когда ты спал?
— Мамка не утаила бы…
— Как же они живут без хлеба?
— Где-нибудь добывают.
— А где?
Пытлив, дотошен был Федя…
…Наконец мы спустились в большую низину, продрались сквозь отцветающий черемушник и оказались у продолговатого озера, до которого прежде не добирались. Озеро, как обычно, было оторочено камышовой каймой, за ней блестела неширокая полоса еще чистой воды, а дальше, в центре, поднималась, помятая снегами, но все равно высокая, густая лабза.
— Тихо, — предупредил меня, как новичка, Федя. — Тут знаешь, сколько на лабзе утей? И все касатые.
— А не глубоко здесь? — спросил я опасливо.
— По грудки дак, может, будет.
— А вылезем на лабзу?
— Знамо, вылезем! Лабза крепкая, я тут был.
Сняв штаны и спрятав их вместе с корзинками под кустами черемухи, мы в картузах и рубахах, встав цепью, осторожно, с непривычки подрагивая, полезли в озеро. На полпути к лабзе пришлось поднять подолы рубах, тело покрылось гусиной кожей, стало немножко жутковато от мысли, что вот попадет яма — и окунешься в нее с головой. Босые ноги обжигало холодом в густой и холодной, как студень, донной тине. Дышалось почему-то порывисто, будто после бега. А над озером стоял дремотный, покой, над крепью лабзы беззвучно перепархивали камышевки и, качаясь на камышинах у самой воды, пересвистывались чуть слышно. Невольно думалось, что здесь, вопреки предсказаниям Феди, только их царство и есть…
Вылезти на лабзу, даже при небольшой глубине, оказалось нелегким делом. Край у нее слаб, рыхл, он крошился, едва навалишься грудью. Не однажды мне привелось хлебнуть здесь озерной водицы.
Первым выбрался на лабзу, конечно, Федя, и перед ним тут же, заорав на весь бор, взмыла в небо огромная кряква. «Вот хитрющая! — подумалось. — Ведь она давно слыхала, как он бултыхался, а все сидела». С минуту я слушал, как трещал камыш там, где пробирался счастливый Федя, отыскивая утиное гнездо. Но вот он остановился. «Нашел! Яйца выбирает! — подумал я с завистью. — И все молчком, все молчком…»
Удача Феди меня так распалила, что я уже не стал жалеть рубаху, опустил подол и полез напролом. Кое-как я выбрался, пробив всем телом ход до того места, где лабза была покрепче, позастарелей. Весь я был в тине, облеплен камышовой прелью, обмазан корневой слизью. Справа, перед Васяткой, тоже рванулась ввысь перепуганная насмерть кряква. «Нашумели, теперь все улетят», — терзался я, торопясь обтереть хотя бы лицо. Но тут, в пяти шагах от меня, раздался такой шум и треск, будто лабза взорвалась изнутри. Я с испугу едва удержался на ногах. «Да это же кряква!» — наконец понял я и бросился вперед.
Но по зыбкой лабзе надо ходить с особой осторожностью и ловкостью. На ней все время утопаешь по колено, как в огромной перине. Задерживаться долго нельзя, но и спешить нельзя, рискуя сделать неверный шаг.
Всегдашняя горячность и здесь меня чуть не подвела. Второпях сделав первый бросок, я пробил лабзу левой ногой почти насквозь и упал на стену камыша, исцарапав лицо. Пришлось, однако, стерпеть, чтобы избавиться от насмешек друзей. Дальше пошел уже осторожно, раздвигая густые желтые камыши, обшаривая глазами те места, куда хотелось поставить ногу, и те, где могло быть утиное гнездо. Да, вот оно! Небольшая тропка ведет в гущину камыша, а там, на кочке, виднеется пух и перо. Я пролез к гнезду, дрожащими руками уложил рядом с ним картуз и, забываясь от радости, крикнул ребятам:
— У меня тоже есть! Штук десять!
Но дружки не откликнулись, и я понял, что нарушаю суровое правило промысла.
Гнездо было теплое, в нем хотелось погреть озябшие руки. Но что это? От гнезда исходил какой-то нехороший, затхлый душок, а яйца светились тускло, как высохшие на солнце гальки. Взяв из гнезда одно яйцо, я опустил его в лужицу на утиной тропе. Яйцо плавало. «Запарены! — резануло меня до самого сердца. — Они наберут, а я с пустыми руками явлюсь!»
Огорчение мое росло с каждым шагом. Я продирался срединной, самой непролазной крепью. Местами высоченный камыш повалило встречь мне как заплот, здесь я выбивался из сил. По краям лабзы, где шли Федя и Васятка, кряквы взлетали часто. «Они делают гнезда ближе к воде, — понял я с досадой. — Зачем им жить в такой чащобе?» Друзья затихали у найденных гнезд иногда надолго. У них, конечно, были уже полные картузы яиц. А мне так и не везло! Хоть лопни с досады! Я решил схитрить — свернуть со своего пути, поближе к Феде или Васятке, — как вдруг позади меня, опять напугав, взмыла кряква. Пришлось возвращаться обратно. Оказалось, что я, если бы заметил, мог, не сходя со своего пути, прихлопнуть рукой крякву на гнезде. Вот как крепко сидела! Я был уверен, что ее яйца уже запарены, но они быстро тонули в воде. «Как раз, поди, неслась», — рассудил я, быстро выбирая голубоватые с прозеленью яйца из гнезда и укладывая их на дно картуза. Теперь можно было позабыть о всех неприятностях. С новыми надеждами я двинулся вперед.
Теперь и передо мною стали взлетать кряквы. Но незапаренные яйца нашлись еще только в двух гнездах. Правда, мой картузишко был уже полон, — пожалуй, его тяжело будет держать в зубах, когда придется выходить на берег. Можно было и не жадничать.
Впрочем, вторая половина лабзы оказалась будто вымершей. Здесь не поднялось ни одной кряквы. Должно быть, все они, напуганные шумом, уже сорвались с гнезд
