Рука Освальда медленно скользнула по столу, и он отошел в угол комнаты, куда не падал свет лампы.
– Подобное подозрение к тебе было бы жестокой несправедливостью, – сказал он с ударением. – Но свет всегда судит зло; правда, ему часто приходится делать неприятные открытия. Как раз в нашем кругу подчас разыгрываются темные семейные драмы, долгие годы скрывающиеся от всех. Но вдруг по воле случая они становятся известны, и кто-нибудь, занимающий блестящее положение, таит в себе сознание вины, которая, если бы открылась, уничтожила бы его.
– Ну, я не был бы способен на это, – ответил граф, поворачивая к брату свое прекрасное открытое лицо. – Я должен смотреть на свет и на себя честными глазами, должен свободно дышать и иметь возможность презирать всякое преступление, всякий обман, иначе для меня нет больше жизни. Темные семейные драмы! Конечно, их бывает больше, чем полагают, но я не потерпел бы такой тени на моем роде и сам вывел бы все на чистую воду.
– А если бы ты вынужден был молчать ради семейной чести?
– Тогда я, вероятно, умер бы, потому что не мог бы жить с сознанием, что на мне и на моем имени клеймо позора.
Освальд провел рукой по лбу, покрытому холодным потом, между тем как его взгляд напряженно следил за каждым движением брата. Быть может, теперь вовсе не требовалось помощи с его стороны, случай снимал с него тяжелую обязанность, которая все-таки должна быть выполнена. Эдмунд подошел к письменному столу и, продолжая возбужденно говорить, перебирал бумаги, не глядя на них. Еще немного, и он мог увидеть медальон, старомодная форма которого должна будет обратить на себя его внимание, и тогда катастрофа неминуема.
– По крайней мере, теперь знают, как я отношусь к такого рода намекам, – продолжал он, – а урок, полученный Занденом, послужит на пользу и другим. Для клеветы нет ничего святого; своим жалом она поражает и то, что для другого составляет высокий и чистый идеал.
– Идеалы падают в грязь, – проронил Освальд. – Ты, конечно, этого еще не испытал.
– Я говорил о моей матери, – с глубоким чувством промолвил молодой граф.
Освальд ничего не ответил, он, к счастью, стоял в тени, поэтому собеседник не видел, как мучил его этот серьезный разговор. Крайне редко случалось, чтобы Эдмунд был серьезен, и как раз сегодня он был в таком состоянии, как раз сегодня выказывал всю глубину своих чувств. При этом правой рукой он продолжал машинально перебирать бумаги, приближаясь к роковому месту. У Освальда дрожали руки, он хотел отвлечь от стола ничего не подозревавшего брата, но ничего не придумал, и молодой человек остался на своем месте.
– Ты понимаешь теперь, почему я не сказал маме об этой дуэли, несмотря на ее благоприятный исход, – снова начал Эдмунд. – Она спросила бы о причине, и это оскорбило бы ее. Пока я жив, ни малейшее оскорбление не должно ее коснуться. Я скорее лишусь жизни, чем допущу, чтобы ее оклеветали.
Лист за листом перекладывал он отдельные бумаги и взялся уже за последний, под которым лежал медальон; но в тот же миг Освальд схватил его за руку и помешал откинуть лист в сторону.
– Что это значит? – удивленно спросил Эдмунд. – Что с тобой?
Вместо ответа Освальд, обняв его, отвел в сторону.
– Пойдем, Эдмунд! Сядем лучше на диване.
– Почему ты насильно уводишь меня от своего письменного стола? У тебя такой вид, словно он сейчас взорвется. Не положил ли ты туда мины?
– Может быть! – со странной улыбкой ответил Освальд. – Оставь бумаги и пойди сюда!
– О, тебе нечего бояться нескромности с моей стороны, – с волнением заметил граф. – Для этого вовсе не надо было с таким строгим видом класть руку на бумаги. Я и не взглянул бы на них; я взял их в руки совершенно случайно. По-видимому, у тебя имеются там секреты, и я вообще мешаю тебе приводить в порядок твои бумаги. Тогда я лучше уйду.
Он сделал было движение, как бы желая уйти, но Освальд крепко схватил его за руку, воскликнув:
– Нет, Эдмунд, так ты не смеешь уйти от меня. Во всяком случае, не смеешь сегодня.
– Да, правда… ты ведь проводишь здесь последний вечер, – наполовину ворчливо, наполовину уже примирительно промолвил Эдмунд. – Ты делаешь все, что только возможно, чтобы показать мне, как ты равнодушен к этому.
– Ты не прав! Разлука для меня тяжелее, чем ты думаешь. – Голос Освальда задрожал так заметно, что Эдмунд с изумлением взглянул на него, и всю его обидчивость как рукой сняло.
– Боже мой, что с тобой? Ты бледен как смерть. Вообще, ты был крайне странен весь вечер. Впрочем, я догадываюсь. В старых бумагах и письмах ты нашел что-нибудь такое, что вызвало воспоминания о твоих родителях, и эти воспоминания тяжелы.
– О да, очень тяжелы! – с глубоким вздохом промолвил Освальд. – Но теперь я справился с ними. Ты прав, меня расстроили старые воспоминания. Теперь я навсегда покончу с ними.
– В таком случае я уйду, – заявил Эдмунд. – Я забыл, что тебе еще многое необходимо привести в порядок, а рано утром мы еще увидимся. Спокойной ночи, Освальд!
– Спокойной ночи, Эдмунд! Часто я был резким и холодным по отношению к тебе, в то время когда ты так тепло относился ко мне. Но я все-таки очень любил тебя, и глубину этого чувства я понял только теперь, в этот час.
– В час разлуки! – упрекнул Эдмунд, сердечно отвечая на его объятие. – Иначе это признание никогда не сорвалось бы с твоих уст. Несмотря на это, я все-таки знал, что значу для тебя.
– И все же не совсем. Я сам узнал это только с сегодняшнего дня. Но теперь ступай! Тебе все-таки не следует долго оставаться на ногах с твоей раной. Иди и ложись в постель!
Положив руку на плечо двоюродного брата, он проводил его за дверь и по коридору. Там они расстались, но, прежде чем граф успел вернуться к себе в комнату, Освальд снова стоял у письменного стола с портретом в руках. Он еще раз глянул на него, а затем решительно закрыл медальон, проговорив вполголоса:
– Он умер бы из-за этого; такой ценой я не хотел бы стать владельцем майората.
Глава 10
На следующее утро за завтраком, так как отъезд Освальда был назначен до полудня, сошлись только трое мужчин. Граф Эдмунд и сегодня очень мало обращал внимания на предписания доктора, заставлявшие его оставаться в комнате. Он явился с перевязанной рукой, но бодрый и веселый, и смеялся над упреками барона Гейдека, советовавшего ему беречься. Зато графиня сегодня совсем не показалась. Она жестоко страдала от нервного припадка, вероятно, вследствие испуга от первой преувеличенной вести о несчастье с сыном.
