Я бы понял ещё, если б приглашение недругов моего приятеля разделить с ним трапезу шло от слабости его характера. Но слабость он никогда не выказывал. Наоборот. Всегда был твёрд и решителен, когда речь шла о принципах.
Захотелось уподобиться коту Леопольду: «Ребята! Давайте жить дружно!»? А для чего? Идейных противников этим не вдохновишь. Кровожадных в вегетарианцы не завербуешь!
Так что же это? Сентиментальность? Скорее всего.
Мне это очень знакомо. Я уже говорил о том, что, выпивая, начинаю любить своих собутыльников. Вот уж воистину: с пьяных глаз могу обнять классового врага. Теперь-то я осторожничаю, выбираю, с кем пить. Да и не так много пью, как раньше. Но что было, то было! Особенно в доме моего бывшего дружка Вадима Кожинова, у которого за столом сходились подчас весьма далёкие по своим воззрениям люди. Или в ресторане Центрального дома литераторов, где водка лилась рекой, а пьяная душа жаждала общения.
Мы с братом Аликом, далёким от литературного мира, нередко оказывались в ресторане ЦДЛ и почти никогда не останавливались на одной бутылке водки. А литра на двоих было всё-таки многовато. Вот и получалось, что к концу вечера за нашим столиком кто только не оказывался. Порой дело шло к закрытию, официантки убирали уже соседние столики, а к нашему всё подсаживались знакомые и полузнакомые.
Неуютно было чувствовать себя, когда подходил к тебе твой вчерашний или позавчерашний собутыльник. Он, улыбаясь, жал тебе руку, жал руку Алику, Алик лучился в ответ, а я с ужасом опознавал в подошедшем графомана-черносотенца, делал незаметные знаки радушному Алику, чтобы тот не приглашал гостя за стол, и отваживал настроившегося подсесть к нам человека: хотим, дескать, обсудить кое-что вдвоём. Тот понимающе кивал, но на протяжении вечера не раз появлялся в зале, поглядывая на нас, явно надеясь на повторение веселья.
Сложность была ещё и в том, что я работал в «Литературной газете», многие меня знали, а после того, как оказывались со мной за одним столом, приходили ко мне в газету со статьёй, с рецензией или со стихами. Но здесь мне не в чем каяться. Греха на душу я не брал: материалы собутыльников в печать не проталкивал.
Самую большую неловкость я испытываю, вспоминая окончание того самого Всесоюзного совещания молодых писателей, о котором я здесь рассказывал.
Вообще-то в гостинице «Шереметьевская», где оно проходило, ни вина, ни водки не продавали. Где мы – соруководители семинара поэзии, поэт Сергей Мнацаканян и я, – достали бутылку, не помню.
Но, распив её и направляясь к автобусу, который отвозил участников в Москву, мы встретили поэта, работника аппарата Союза писателей Юрия Дудина с двумя угрюмоватыми парнями.
– Знакомьтесь, – сказал нам Юра, – мои семинаристы. Оба с сегодняшнего дня члены Союза писателей.
Это значило, что он их рекомендовал в Союз. А я уже говорил о новшестве секретаря Скворцова: рекомендованный получает вожделенный членский билет.
– Присоединяйтесь, – пригласил нас Юра, когда мы ехали в Москву на автобусе, – новые члены Союза писателей угощают. – И он протянул нам пластиковые стаканы с водкой.
В Москву мы доехали, опустошив по пути две бутылки. И, как принято шутить в таких случаях, показалось мало! Винные отделы магазинов в то время продавали спиртное до 7 вечера. Мы приехали позже. Пришлось покупать водку у таксистов.
А пили мы её в «стекляшке». Так назывались закусочные со стеклянными стенами и с высокими столами без стульев. Взяли там какую-то снедь и по два стакана с соком. Один стакан каждый выпил сразу, освободив его для водки. Персонал это не удивляло. Буфетчицы не обращали на пьющих никакого внимания, а уборщицы ловко подхватывали с пола опускавшиеся на него пустые бутылки.
Не помню, о чём говорили. Помню, что два новоиспечённых писателя читали свои стихи и что Сергей Мнацаканян говорил каждому: «Потрясающе!»
«Стекляшка» закрывалась в 10. Вышли, снова купили у перекупщиков водку, и Дудин привёз нас к своей знакомой – в коммунальную квартиру на первом этаже на Арбате.
Пить мне уже не хотелось. Я чувствовал, что перебрал. Поэтому в какой-то момент решил смотаться по-английски, никого об этом не предупреждая. Выпив очередную порцию и не допив другую, я подхватил портфель и вышел из комнаты, а там – и к входу, откуда – по Арбату – пришёл к себе.
Проснулся, открыл портфель и обнаружил, что два вчерашних новых знакомца подарили мне по книге. Стал читать и ужаснулся.
Это было не просто графоманство, но графоманство агрессивное, невежественное. Полуграмотные стихи источали нутряную злобу к человечеству вообще и понятно, к какому народу – в частности.
Один был с Урала, другой с Дальнего Востока. И я, попеняв в который раз себе, что лезу в воду, не зная броду, то есть пью с любым сбродом, утешился тем, что вряд ли кого-нибудь из них ещё раз встречу.
Ах, как я ошибался!
Осенью оказалось, что мой собутыльник с Дальнего Востока зачислен слушателем к нам с Кузнецовым на Высшие литературные курсы.
Мне было чрезвычайно неловко. Делать вид, что мы незнакомы, я не мог. Я пожал ему руку и, опережая, заговорил на «вы». Он, очевидно, понял, что так будет только в стенах института. И, подмигнув мне, спросил, не собираюсь ли я сегодня быть в нижнем буфете в ЦДЛ. «Я кое-что привёз вкусненькое», – добавил он.
Но я сказал, что не собираюсь. И чтобы он готовился к обсуждению своих стихов на семинаре.
Потом мне звонил Дудин. Спросил, помню ли я такого-то из Читы. Приглашал встретиться втроём. Я отказался.
– Но надеюсь, что его у тебя на семинаре обсудят достойно? – спросил Юра.
– Зря надеешься, – ответил я. – Стихи у него чудовищные. Не веришь – позвони Юрию Кузнецову.
– Откуда он взялся? – бушевал перед этим Кузнецов. – С совещания? Кто его рекомендовал в Союз?
И узнав, что рекомендовал Юрий Дудин, презрительно сказал: «Эти аппаратные вошки совсем обнаглели. Мало того, что сами пролезли в Союз, – таких же вошек за собой тянут!»
– Так всегда и бывает, – пожал плечами я.
А потом со мной говорил Валентин Сорокин. Спросил, почему я настраиваю Кузнецова против стихов талантливого читинца? Ах, не настраиваю? Тогда почему бы мне не поддержать его? Парень сник совсем. Он боится обсуждения.
– Вот ты его и поддержи, – ответил я проректору. – Приходи на обсуждение. А я поддерживать не буду. Скажу, что думаю о его стихах.
На обсуждении Сорокин не появился. Закончилось оно для автора плачевно: никто не смог отыскать в его стихах ни одной хорошей строчки.
Через некоторое время он исчез. Перестал появляться на курсах.
– Из-за вас, – объяснили мне в учебной части. – Забрал документы. Сказал, что Красухин его ненавидит и не даст ему ходу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
