— Сейчас исправят последнее зло… надеюсь, последнее, — попытался оборотень улыбнуться. — Господа, я нуждаюсь в бескорыстной дружбе. Я прошу помощи, помощи, господа! Великий князь просит помощи бескорыстной и великодушной. Ничего меньшего я от вас не ожидаю. Вы соль земли… Не все, может быть, готовы переступить обиды и недоразумения… переступить себя ради старого больного князя, я зову тех… зову само бескорыстие, я зову искренность, я зову благородство… я зову милосердие. Милосердие, господа! — голос сорвался в крик.
И дрогнула тяжким гулом земля, все головы повернулись в сторону дворцов, над которыми поднимался восходящий к небесам туман.
Зачарованный грозой не меньше других, Лжевидохин не сразу заставил себя вернуться на прежнее и скомкал речь торопливым призывом:
— Я прошу всех… великий князь просит всех, кто готов помочь… подойдите ко мне. Подойдите ко мне, друзья, ничего не опасаясь. Кто готов помочь, подойдите.
Золотинка прикинула, что если в строю человек сорок, то можно выйти в числе первого десятка. Нельзя вылезать вперед, навязывая свои услуги прежде других, ибо самых прытких проницательный Рукосил может отвести, но нельзя и мешкать особенно… Однако что бы Золотинка ни рассчитывала, стояло томительное молчание. Ни один человек не откликался.
На лицах дворян и стражи, что стояли железным квадратом вокруг праведников, читалось недоброе жесткое ожидание. Верные люди князя, казалось, готовы были вытолкать добровольцев взашей да и потом еще подкрепить их хваленую добродетель хорошим пинком и зуботычиной.
— Друзья мои! — с натугой приподнялся на ложе Лжевидохин. — Я не могу приказывать… не могу угрожать. Все это кончено раз и навсегда… между нами. И не дело предлагать деньги, почести и княжеской щедрости награды, хотя все это будет. Не дело. Не корыстное движение души — но милосердие, сострадание, доброта… Я могу только просить. Просить! — В старческом надрыве слышалась уже и слеза. Лжевидохин, видела Золотинка, находился на грани нравственного срыва. Он готов был рыдать и рвать готов был, метать… Слишком много поставлено было на кон. Для него — всё.
— Я верю, что не ошибся… Знаю… Я прошу милосердия. Я обращаюсь к вашим религиозным чувствам, к вашей набожности… кто из вас набожен. Я знаю, сколько среди вас людей искренне преданных законам Высшего блага. Род Вседержитель учил нас прощать… Только в великодушии находим мы источник нравственной силы.
— Государь! — раздался вдруг ясный голос. Говорил один из тюремных сидельцев, что видно было по его болезненной бледности. — Вы хотите милосердия и хотите искренности. К милосердию мы готовы… многие готовы, я уверен. Но искренность, государь, — это не одно и то же, что милосердие. И, может быть, не в нашей воле… не так это просто смирить искренность милосердием. Если вы готовы принять милосердие без искренности…
— Нет-нет! — возразил Лжевидохин. — Спасибо, друг! Спасибо! Но мне нужно и то и другое. Искренность, искренность, обязательно искренность. В том-то и штука: искренность прежде всего!
Ответом было новое, совсем безнадежное молчание. Исподтишка поглядывая на соседей, Золотинка видела сомнения и тревогу… потупленные взоры, занятых трудными мыслями людей — то самое как раз, что означало искренность. Не много здесь было таких, которые заранее и убежденно отвергали всякое сотрудничество с тираном. Но Лжевидохин уж не мог ждать.
— Друзья, дорогие мои! Товарищи!.. — воззвал он после долгого промежутка, но потом сказал суше, в сторону: — Подайте список.
Нестарый дьяк или боярин — заросшая красная рожа кабацкого вышибалы, как будто бы уже ждал: бумага явилась в тот же миг, словно из ничего. С некоторым затруднением Лжевидохин развернул, и Золотинка увидела на левой его руке несвежую, в пятнах почернелой крови тряпицу. Безымянного пальца не хватало. Того самого, на котором запомнила она в последний раз Паракон.
— Вот! — сказал Лжевидохин с какой-то жадностью. — Ну вот! Вот же: Чичер! Достопочтенный Чичер! Где Чичер?
— Государь! — тотчас же выступил из ряда знакомый Золотинке Чичер, тот насупленный господин, что так и не поверил в ее способность держаться. — Такая честь, государь! Но с какой стати? Я пьяница и развратник. Как я попал в этот список, государь? Умоляю вас: это недоразумение. — Он прижал руки к груди, готовый, кажется, и на колени стать.
— Ах, Чичер, плутишка, вы поэт. Вы записаны как поэт. Как человек высокой души!
— Государь! — сказал Чичер с тонкой улыбкой, в которой загадочным образом скользнуло нечто непристойное. — Я придворный стихоплет. — И он помолчал, давая государю возможность осмыслить это заявление. — Должность ответственная и почетная… но, простите, государь, придворный стихоплет, это не совсем то же, что поэт. И даже, смею сказать, совсем не то. Хотя и близко. Когда-то, государь, о, да!.. я имел право называться этим словом… я был молод, полон надежд и чистых помыслов… Да, государь, я знаком с вдохновением. Знаком… вы помните, может быть: «Ода на день восшествия на престол великого государя и великого князя Рукосила-Могута», там недурственные строки, государь. «И се уже рукой пурпурной врата открыла в мир заря…»
— Уберите, дурака! — быстро сказал Лжевидохин, который уже все понял, он вовсе не дурак был, Рукосил-Лжевидохин.
Дворяне из ближнего окружения рванулись было исполнить государево слово, но Чичер, оскорбленный в чувстве изящного, поторопился избавить их от труда. Он и сам, надо полагать, не видел возможности оставаться далее среди избранных.
Впоследствии придворный пиит, который усердием кого-то из причастных к составлению списка подьячих был зачислен цветом и гордостью страны, немало, должно быть, благодарил судьбу за то, что вызвал монаршее раздражение — Чичер единственный во всем строю праведников избежал худшей участи и не попал во дворец, потому что был первым и последним из числа избранных, кого великий князь удостоил разговора. Новое сотрясение тверди, холодящий сердце гул, когда кажется, что земля разверзлась и не осталось ничего надежного под ногами, поразил людей немотой.
Над грядою дворцов завесою вздымалась пыль, и происходило нечто разительное: дворцы и церкви, амбары, мельницы, башни, весь разнобой полуразрушенных и полувоздвигнутых строений плескался камнем. Стены, крыши и шпили вскидывались, как взбаламученная жижа, падали, и в тумане являлись, пучились новые стены, смыкавшие прежние развалины одной сплошной цепью. Не затихавший уже грохот раскатывался то там, то здесь, плескался камень, перемежаясь, поднимались клубы огненного тумана.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
