– «Расхождения» означают «ложь»? – спрашиваю я. – Слушай меня, тупица, я не вру. Я путаюсь, если хочешь знать, неправильно интерпретирую, но я не вру, так что можешь просто заткнуться, ты можешь засунуть это туда, где не светит солнце.
Меня трясёт. С головы до ног. Я не могу сдержать тряску. Это не страх. И также не ярость, или не только ярость. Это отчаяние, чувство несправедливости и насилия. Мне от этого нехорошо. И если он скажет что-то неправильное, я начну крушить всё что смогу в этой комнате, до тех пор, пока он, наконец, не будет вынужден выйти сюда и показать себя, так что я смогу также изувечить и этого сукиного сына.
Иногда, когда я размышляю подобным образом, ночью или днём, я спускаюсь к пляжу, снимаю с себя почти всю одежду и оставляю там, где её можно найти, выше линии прибоя. Я уплываю в волны, где солнце разбивается на миллиард ярких кусочков, которые выглядят достаточно острыми, чтобы меня порезать. Или, в другой раз, под силой и воздействием отлива я держу свой путь в полночный океан, где становлюсь приятно дезориентированной, и кажется, что луна находится под водой и похожа на огромную тварь-альбиноса на охоте, а звёзды уже не над головой, а как огни неизвестного поселения на дальнем берегу, в котором нет никого из нашего мира. Я плыву и плыву, пока мои мышцы не начинают болеть, руки не кажутся железными, и пока сердце не начинает грозить разорваться, потому что если море решит, что любит меня и предоставит мне своё ложе, и если затем позже вынесет меня обратно на берег и оставит на песке, как спутанную массу водорослей и саргасса[74], то у жестокого человека, который нами управляет, не будет причин наказывать других за мой побег, потому что это не будет побегом со всеми соответствующими последствиями.
На самом деле я всегда возвращаюсь к берегу, обессиленная и дрожащая, одеваюсь и иду домой. Я не понимаю, как так каждый раз получается. Иногда это любовь к моей семье, которая меня возвращает, иногда страх за них, а иногда это любовь к этому прекрасному и удивительному миру. Но иногда я не знаю, что меня возвращает. Это не Хискотт, потому что я бы запомнила вмешательство. Это настоящая тайна. Потому что я тону и остаюсь под водой, и это правда так. Я пью воду, захлёбываюсь ей, и не могу выплыть на поверхность. Я теряю сознание. И вот уже очухиваюсь на пляже, не утонувшая.
После очередного молчания мой невидимый допрашивающий говорит:
– Под «расхождениями» я имел в виду несогласованность памяти. Я знаю, что ты не лжёшь, Джоли Энн Хармони. Мой многофазный полиграф не фиксирует ни голосовых образцов обмана, ни феромонов, связанных с ложью.
Понемногу моя дрожь затихает. Так всегда бывает. Я имею в виду, такое случается, но я не безумная психопатка или что-то такое.
Он говорит:
– Я спрашиваю о Норрисе Хискотте только потому, что мне нужно принять касательно него решение.
Я напоминаю себе, что пытаюсь узнать что-то о Хискотте от этого парня, тогда как он пытается узнать что-то от меня.
– Какое решение?
– Это секретная информация. Можешь ли ты сказать точно, где в «Уголке Гармонии» может находиться Норрис Хискотт?
Несмотря на то, что моя ярость убывает, я всё ещё сохраняю своё отношение, так что говорю:
– Это секретная информация. Ещё одна причина, по которой ты мне не нравишься – у тебя нет навыков общения.
Он размышляет об этом, пока я рассматриваю интересную панель, которая, должна вам сказать, оказывается достаточно сложной даже для управления всей погодой на планете.
Затем он говорит:
– Ты права. У меня нет навыков общения.
– Ну, по крайней мере, ты можешь признать недостатки.
Он молчит примерно полминуты, а я всё-таки изменяю положение переключателей и нажимаю некоторые кнопки на панели, тупая железка остаётся тёмной и тихой, так что я, возможно, не уничтожила Топику[75] с помощью торнадо.
– А ты можешь? – спрашивает он.
– Могу что?
– Ты можешь признавать недостатки?
– У меня слишком длинная шея.
– Твоя шея слишком длинная для чего?
– Для шеи. Если прямо так хочешь знать, мне также не сильно нравятся мои уши.
– Что не так с твоими ушами?
– Всё.
– Можешь ли ты слышать своими ушами?
– Ну, не ногами же я слышу.
Он снова молчит. Он часто скрывается за молчанием, но всё же реже, чем я.
Никаких камер не заметно, но я уверена, что он может меня видеть. Чтобы проверить его, я ковыряюсь пальцем в ноздрях самым отвратительным образом, с почти эротическим удовольствием. Если бы я там смогла что-нибудь найти, я бы однозначно вызвала бы у него отвращение, но, к сожалению, там нет залежей.
Он говорит:
– Твои уши и шея не являются недостатками вследствие того, что они функционируют правильно. Тем не менее, я распознал недостаток в твоих навыках общения.
– Если ты имеешь в виду то, что я добываю козявки, то это часть моего этнического наследства. Ты не имеешь права критиковать чьё-либо этническое наследство.
– Что такое козявки?
Я прекращаю раскопки в носу и пытаюсь испепелить его взглядом, который даёт жирный намёк на то, что он нудный.
– Все знают, что такое козявки. Короли, президенты и кинозвёзды знают, что такое козявки.
– Я не король, не президент и не кинозвезда. Недостаток в твоих навыках общения, который я распознал, следующий: Джоли Энн Хармони, ты саркастичная. Ты ребёнок-выскочка.
– Это не недостаток. Это защитный механизм.
– Защитный механизм от кого?
– Ото всех.
– Защита предполагает конфликт, войну. Ты хочешь сказать, что ты находишься в войне со всеми?
– Не со всеми. Не со всеми в каждый момент времени. Но ты же совсем ничего не знаешь о людях, так? Особенно, о таких странных людях, как ты.
– Я должен прояснить два момента.
– Валяй, если должен.
– Во-первых, я не странный. Странные вещи сложно объяснить, но в моём случае всё достаточно просто. Странная вещь – это то, что до этого было неизвестно – как факт или как причина, но я известен многим.
– Ты неизвестен мне. Что у тебя за второй момент?
– Я не отношусь к людям. Я не личность. Следовательно, ты не находишься в состоянии войны со мной, и тебе нет необходимости прибегать к саркастическим выходкам. Я не человек.
Глава 16
Мне не нравятся никакие зрелища, кроме самых спокойных выставок с изображениями природы, например, кричащих красками закатов, а также более легкомысленных работ человечества, таких, как фейерверки. Другими словами, зрелище всегда сопровождает ущерб и почти всегда – потери, первый – частичный и, возможно, восстановимый, но последние – безграничные и невосстановимые. Мы теряем так много в этом мире, что каждая новая потеря, будь она большой или маленькой, кажется нам грузом, который может сломать уже прогнувшийся хребет цивилизации.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
