— Хороший… — согласился Степанов, чувствуя зыбкость своего положения. — А что с ним стало-то?
— Ис-счез с г-горизонта… С-с нашего, с-советского…
— Это как же понимать? С немцами, что ли, ушел?
— З-зачем с немцами? Мы же решили с-с тобой: х-хороший ч-человек Котов! — И опять обернулся к Степанову: как, мол, не возражаешь? Хороший? Помолчав, добавил: — А кое-кто говорит, провокатором он был. Н-не слыхал?
Степанов не ответил.
— Н-не с-смущайся, — по-своему расценил молчание Степанова Дубленко. — Одни б-будут считать его п-провокатором, другие — п-подпольщиком… Сложнейший был переплет… Долго еще будут ходить одни в обличьях других. Д-долго! В-внукам хватит р-разбираться! Вот так-то!
Дубленко доел картошку, провел ладонью по губам.
— Т-теперь до в-вечера, — с сожалением и тоской сказал он.
Так, считая часы от еды до еды, жили многие.
Дубленко поднялся, стал застегивать шинель. Уже у порога бросил Степанову:
— А ты даже знаешь, что я из Нижнего Оскола… От-ткуда узнал?
— Да люди говорят…
— Б-будут говорить, что я ч-чудеса храбрости п-проявил, — н-не верь, С-степанов. Что я жулик — т-тоже не верь… — И закончил: — Ну, я п-пошел…
Степанов по привычке неизвестно за что поблагодарил хозяйку и вышел из сарайчика вслед за Дубленко.
Да, пожалуй, разговор с Дубленко ничего не прояснил в истории, рассказанной Нефеденковым. Дубленко чем-то даже понравился Степанову: не глуп, держится с достоинством… А может, это впечатление вызвано некоторым чувством жалости, которое испытывал Степанов, разговаривая с Дубленко: тому с трудом давалось почти каждое слово. Теперь уже все окончательно запуталось: если Дубленко действительно провокатор, он, Степанов, своим вмешательством только насторожил его, если честный подпольщик — оскорбил подозрением. Вот поди разберись… Не нужно было заниматься самодеятельностью. Ваня Турин, наверное, сказал бы по этому поводу: «Органы покомпетентнее нас с тобой… Нечего совать нос в такие дела…» Или что-нибудь в этом духе. И был бы прав.
«Ладно, посмотрим!..»
Степанов подошел к очередной землянке. Ступеньки у нее обсыпались, и к людям под землю вел пологий спуск. Осторожно, помня о раненой ноге, держась за холодные глинистые стенки, спустился Степанов к двери, постучал.
— Входите, чего там… — ответил женский голос. Степанов открыл тесовую дверь, обитую клочьями брезента, и, согнувшись, перешагнул порог.
— Садитесь… Кто вы? — услышал Степанов.
В углу лежала женщина, Степанов видел только светлое пятно лица. Не разгибаясь, он несмело, боясь что-нибудь задеть и уронить, ступил шаг, сел на табуретку. Объяснил, кто он такой, стал расспрашивать.
Женщина рассказывала о себе охотно: муж на фронте, сама болеет, дочка ушла в магазин за хлебом, скоро придет. Посетовала: вот лежит она неделю, а, кроме дочки и соседок, никого не видела. Но что могут рассказать такие же возвращенцы, как и она? А учитель должен много знать. И стала засыпать Степанова вопросами: «Когда окончится война?», «Неужели американцы не могут помочь по-настоящему?», «Когда будет второй фронт?». И снова выстраданное: «Когда же кончится, замирится война?»
Отвечая на вопросы, Степанов посматривал по сторонам. Теперь, попривыкнув к скудному освещению, нетрудно было определить, что землянка эта сделана из погреба. За полусгнившими досками, с продольными выемками от высыпавшейся трухи, неутомимо работали мыши или крысы. Их писк и злая, бесцеремонная возня слышались то из одного угла, то из другого.
Степанов прислушался.
— Мыши, — пояснила женщина. — Да ну их!
Она старалась не обращать на них внимания, но ради гостя постучала в стену. На минуту-другую писк и возня прекратились, но потом все началось снова.
— Не боятся… Знают, что ничего не сделаем… Кошку бы!
Но пока что Степанов видел в Дебрянске всего двух кошек: одну в подвале Веры, другую у Лени…
— Ничего съестного оставлять нельзя… Надо спрятать в котелок да кирпичом-двумя сверху прикрыть.
Свет в землянку проникал из маленького, продолговатого окошечка под самым потолком и поглощался темными стенами, темным потолком, темным полом… На полу, в углу, — кувшин, накрытый светлым прямоугольником. Степанов нагнулся, напряг зрение… То было несколько конвертов, слипшихся от сырости. Адрес на верхнем написан, показалось Степанову, знакомым почерком.
— Можно посмотреть? — спросил он.
— Что?.. Ах, это… Пожалуйста…
Степанов взял в руку конверты. Чернила расплылись, но все же можно было прочесть:
г. Дебрянск,
Орловская улица, 61,
Михаилу Николаевичу Степанову.
Смоленск, студ. городок, корпус 2,
комната 195, В. С.
В. С. — Вера Соловьева. Степанов повертел в руках письма. Три конверта, и ни один не распечатан.
— Откуда они у вас? — спросил он, сдерживая волнение.
— Видно, кому-то приносили, но их, наверное, в городе уже не было… Обычное дело… Мне молоко Дьяконова продавала, наверное, от нее… — Женщина опять постучала в стену. — Ух, проклятые!
Дьяконовы были соседями Степановых.
«Когда же это могло быть? — думал Степанов. — Мать, наверное, уже эвакуировалась… Я в Москве или на фронте…»
Потом поймал себя на мысли: «К чему все это? Какая разница, было это в сентябре или в октябре? И кому интересно, что написано в этих пахнущих сыростью, полуистлевших листках, в другое время оказавшихся бы такими нужными, дорогими?..»
— Простите, эти письма адресованы мне… — сказал Степанов.
— Вам? — удивилась женщина. — Скажите!..
Не зная еще, что он будет с ними делать, Степанов положил письма в карман.
Он не заметил, как вошла девочка лет тринадцати-четырнадцати, поставила сумку на стол. Степанов назвал себя и стал расспрашивать девочку: как зовут, что делает по дому…
— Маруся. Все делаю: варю, стираю, за мамой ухаживаю…
— А как, Маруся, школа? — осторожно спросил Степанов, глядя на эту худенькую, остроносую хозяйку в коротком пальтишке и больших ботинках.
Маруся опустила голову, словно она стала тяжелее, и не сразу ответила, избегая взгляда Степанова, отворачиваясь:
— Управлюсь…
Степанов не мог видеть, что она закусила губу и закрыла глаза, но понял, чего это будет стоить — пойти в школу.
— Боже мой… — тяжко вздохнула женщина.
Маруся засуетилась: переложила из таза на скамейку сырое белье, видимо готовя его для просушки, достала из-под койки матери несколько щепок и коротеньких поленьев, принялась мыть картошку: как правило, ее не чистили, а варили в «мундире»…
Степанов встал — больше тут делать нечего, сейчас он только стесняет эту маленькую хозяйку — и попрощался.
— До свидания, Маруся… Жду тебя в школе.
…Многое перемешалось в этом городе. На двери одного из сарайчиков Степанов заметил замысловатую медную ручку, украшавшую раньше одну из дверей его школы… А сарайчик — в одном конце города, школа — в другом. В чьей-то землянке, возле вокзала, обнаружил одинокий номер журнала «Пробуждение» из библиотеки, как о том свидетельствовал штамп, фотографа Бабянского, хотя нынешние владельцы журнала и фамилии такой никогда не слышали…
Теперь эти письма…
В парке Степанов присел на пень толстого дерева.
После разговора с Верой на почте единственным желанием Степанова было забыть все, чем недавно он так дорожил. Найти в себе силы забыть. Помочь ему должно сознание, что длинная эта история окончилась для него самым постыдным, как ему казалось, образом: предстать перед Верой, давно уже связанной с другим, наивным человеком, возомнившим, что она должна дорожить чем-то очень и очень далеким!
Первым движением Степанова было порвать письма. Но что-то мешало ему.
Вдруг он услышал торопливые шаги. Быстро бежавшая Таня Красницкая остановилась перед ним. Коротковатое и узкое в плечах пальто распахнуто, лицо раскраснелось, сама запыхалась — не может слова сказать.
Степанов встал в тревоге:
— Что ты?..
— Нас выбрасывают… Всех!..
— Как «выбрасывают»? Кто?
Таня лишь махнула рукой и дернула его за локоть, увлекая за собой.
— Зою уже выбросили… Теперь других хотят… — задыхаясь, сообщила она Степанову. — Быстрее!..
Но Степанов отстал, и Таня оглянулась.
— Не можете? — не сразу дошло до нее.
Он не ответил.
— А я-то! Вот дура, забыла про вашу ногу, — спохватилась Таня.
— Кто же это самоуправствует? — спросил Степанов. — Ведь договорились!
— Из райисполкома…
— Мамин? — не поверил Степанов.
— Нет, нет!
— Беги! — Теперь он торопил Таню, которая шла рядом и старалась умерить свой шаг, подстраиваясь к Степанову, который спешил как мог. — Беги! Я сейчас… Скажи, что приду… что договорились с Маминым… — Он махнул рукой: — Давай!
