Моё сердце стукнуло два раза, пока длился полёт. А у мухи, вон той, что на окне, сердце ударилось сотню раз. Понимаешь? Ложка полетела, а мухе до этого дела нет – ложка летит вне времени мухи.
– Подожди, Саша. Ну и что? Ложка-то летит.
– Конечно, летит. И время, то, как мы его привыкли думать, летит, ползёт – из «было» через ничто «сейчас» в «будет». Но оно в нашей голове ползёт. Я заморожу свою голову с этой мыслью – для меня время замрёт.
– А ложка летит.
– Летит. И падает. Но мне до этого нет никакого дела. Все люди умрут. Останется время? Секунды останутся? Минуты?
– Ну… Секунд и минут не будет. Будет мир.
– Мир будет. Длительность мира будет. А времени – измеримого вчера-сейчас-завтра – не будет. Мир всегда есть. В нём всегда что-то начинается и что-то заканчивается.
– Ох, Саша-Саша, – тихий голос Ады спугнул толпу мурашек, пробежавших по его позвоночнику. – И кто из нас тогда поэт? Ты же физик, – она встала, села рядом на соседний стул и положила свою тонкую, приятно прохладную руку на его горячую ладонь. Он чуть вздрогнул, но руку оставил. – А говоришь, как поэт.
– Физик, – его голос прозвучал глухо, словно из-за той самой реки времени, которой он только что отказал в существовании. – И что?
– Ты же временем всё меряешь.
– Измеряю. И что? Мы всегда придумками измеряем. Мы, человеки, придумали метр, килограмм, калории и градусы, совесть, честь, правду, ложь. Мерки. Мы всё примеряем к себе, – незаметно для Князева его глухой голос зазвучал звонче, будто на басах запела виолончель. – А длительность мира, его бесконечность – она бесконечность даже в самой его точке. Из точки рождается мир, в бесконечности мира точка. В точке определяется бесконечность, и точка определяется бесконечностью, – Князев запнулся. – Но не это самое удивительное – просто мы, человеки, привыкли бесконечный мир измерять временем – меркой длительности кусков нашей жизни, вернее, нашей конечностью, не-вечностью, меркой нашей смерти.
– Саша, хочешь, почитаю тебе свои стихи? – Ада любила хвастаться.
– Нет, спасибо.
– Почему, Саша? – наклон головы, лукавый взгляд: «Ты меня не проведёшь».
– Разлюбил. Когда-то любил… Стихи. А сейчас не люблю.
– Погоди. Ты же даже сам любил писать. Помнишь? Даже мне посвятил. Ты же… Ты даже очень любил их читать мне. Когда был со мной. Когда был… на мне. Во мне. Неужели забыл. Вот это:
Гроза гремит,
И одиночество уходит.
Небесный блеск
Кратчайший путь к земле иссушенной находит,
Звеня, вонзается в неё…
Под шелест струй дождя
Твои сухие губы жадно ловят
Мое дыханье.
Нежности желанье вновь порождает состязанье
Двух душ, двух тел, сокровище моё.
– Так как же, Саша, неужели забыл? Стихи, конечно, так себе. Скорее, даже говённые (Князев поразился, с каким смаком и изяществом округлила Аддет это «о»). Но сколько экспрессии было в тебе – когда ты во мне был. Да, физик?
Печаль склеила его лицо в неподвижную корку. Выдержать попадание заряда, умело слепленного из чисто женской пощёчины мужскому самолюбию, его клятв, конвульсий, предательства и любви, не всегда просто. Аддет умела бить прямой наводкой. Он промолчал.
– Сашка, ты любишь меня? – двадцать восемь лет назад неожиданность такого вопроса сшибла бы Князева с ног. Но за последние годы ему пришлось много раз отвечать на неожиданные вопросы.
– Нет.
Его сведённые судорогой щёки ощутимо заскрипели в подобии улыбки.
– Врёшь.
– Вру.
– Так любишь?
– Нет.
– Трус.
– Ты всегда любила бросаться словами, Аддет.
– А ты всегда любил от меня убегать. К своей жене, – Ада фыркнула и чуть отпила из своей чашки. – Ну вот, кофе остыл. Как, кстати, она?
Он рассматривал её холёную руку, мягко покоившуюся на его ящерично-высушенной коже. Ошеломительное ощущение – тёплой нежности, неуловимого пульса, тонкого запаха крема. Тот же рисунок бледных жилок. Такие аккуратные ноготки. И даже тот же самый заусенчик на безымянном пальчике. Такие вещи не забываются.
– Она умерла.
– Прости. Прости, Саша, честное слово, не знала.
– В сороковом.
– Ты… Ты… Как ты?
– Живу. Просто живу. В институте преподаю, в лаборатории гайки перекладываю, так, по мелочи.
Ада закончила неуловимый досмотр своего Саши. Вердикт был неутешительный.
Он находился в том странном старческом возрасте ровно между шестьюдесятью и семьюдесятью человеческими годами, когда подобный внимательный взгляд жён и бывших любовниц вызывает в них сожаление определённого сорта. Это потом, если повезёт дожить до восьмидесяти, снежноволосых, бесплотных патриархов окутывает кокон женского послевкусия, что-то вроде: «Как?! Он ещё жив? Посмотрите, каким молодцом держится наш дедушка! Почти не подволакивает ножку». Патриарху не страшно впадать в детство, шалить, писаться по ночам, сходить с ума, выкрикивать никому не нужные истины и болтать ножками на краю своей могилы. Но эту свободу надо ещё заслужить, донести свой крест, догрызть оставшийся сухарь жизни последним стесавшимся зубом.
– Саша… Саша, я могу тебе чем-то помочь?
– Нет, Аддет. Ничем. Всё в порядке. Нормально живу, – он покрутил чашку, рассматривая дрожащую поверхность недопитого кофе. Пузырьки слились в островок посередине. Потом островок медленно коснулся стенки и, раздираемый силами поверхностного натяжения, размазался по краю. Везде физика. Даже над кофейной гущей. – А ты как живёшь?
– Хорошо. Спасибо, что спросил. Хорошо живу. Печатаюсь потихоньку, редактирую, когда хочу. В Литинституте лекции читаю. Неплохо для моих сорока двух.
«Для сорока восьми. Была лгуньей и осталась. Выглядит, конечно, на сорок. Да и откуда взяться морщинам, если совести нет?»
– Молодец. Выглядишь замечательно. Как твой муж?
– Он сейчас в военном санатории, в Озёрске. Устроили по линии Министерства обороны. Сердце, язва двенадцатиперстной, ещё… мужское. Вчера звонил, говорил, что на подлёдную рыбалку каждый день ходит. Знаешь, он меня так любит, каждый день звонит. По полчаса болтаем, как маленькие. «Скажи, что меня любишь, Адочка. Нет, скажи. Адочка, ты обязательно должна приехать – тут такие процедуры. А что? Приезжай, будем вместе ходить», – она поёжилась и тёмно ухмыльнулась.
– У тебя есть телефон?
– Ну конечно. Борю всегда могут вызвать срочно. Ну, ты же знаешь, наверное, как он устаёт, как он работает.
– Рад за тебя. Очень рад.
– Опять врёшь.
– Да.
Ада улыбнулась очередной своей победе. Она всегда побеждала в словесных фехтованиях. Любила это дело. Конечно, Князев, когда-то безумно влюблённый в неё, был лёгкой добычей, но ей льстило, что столько лет, верность, да после всего, что случилось… Какой женщине не льстит очевидное доказательство её превосходства?
И решив, что все ритуалы гостеприимства соблюдены, она дала волю снисходительному любопытству.
– Саша, ты же не просто так
