Идиллуайлд в горах Сан-Хасинто, где преподавала Белла Левицки, новатор в области современного танца. Там же учились сестры Штейнберг и еще одна наша подруга Джулия, дочь актеров Мартина Ландау и Барбары Бейн.
Мы провели вместе ночь в ее комнате в общежитии. Рай.
В другой раз я как-то уговорил папу одолжить мне свою машину и врезался на ней в дерево. Я был трезв, но неосторожен: я ехал слишком быстро по извилистой дороге поздно ночью. Я думал, что папа это не переживет, но на этот раз он проявил удивительное понимание. Папа заплатил за буксировку и даже не стал меня ругать за то, что я уничтожил его машину. Он был просто рад, что я остался жив.
Джейн понимала меня и помогала развивать мое чувство стиля. Задолго до Жан-Поля Готье она сшила на заказ мужскую юбку из шерстяной ткани «джерси». Я решил надеть ее в тот вечер, когда мы с ней собирались танцевать с Финеасом Ньюборном и Джоуи Коллинзом. Мы все собрались в Кловердейле до начала вечера. Папа еще был в офисе, так что горизонт был чист.
Когда я вышел, одетый в черную рубашку с тонким цветочным принтом, черный смокинг и… черную шерстяную юбку, Финеас и Джоуи одобрительно присвистнули. Джейн сияла от гордости. Мама молчала. Не забывайте: мама обожала Финеаса, Джоуи и Джейн. И все же перед ней стоял ее сын в юбке. Аплодисменты друзей стихли, а мама продолжала на меня смотреть. С каменным лицом. Наконец она заговорила:
«Если ты хочешь носить эту юбку, тебе нужно переобуться. Эти ботинки сюда не подходят».
Окей. Большинство парней, с которыми я тогда тусовался, были геями. И хоть мама никогда не спрашивала, она, должно быть, задавалась вопросом, в какую сторону склоняюсь я. Большинство матерей не позволили бы своему сыну выйти из дома в юбке. Но Рокси Рокер была не из тех. Разглядывая меня с головы до ног, она просто хотела убедиться, что все элементы этого наряда хорошо друг с другом сочетаются. Она как бы говорила: «Детка, нужно, чтобы все согласовывалось».
Как же это круто.
Волна
Джейн уехала учиться в Швейцарию, но наша связь не ослабевала. Узнав, что я на мели и не могу позволить себе усилитель для одной из бесконечных групп, которые я в то время собирал, она решила его мне купить. Хоть она и жила теперь в другом месте, я заходил в дом Гринбергов только для того, чтобы обнять домработницу Фрэнсис.
В первые годы после того, как я ушел из дома, меня приглашали к себе пожить такие друзья, как Дейли Хендерсон, любимый мамин парикмахер, который работал в салоне Tovar в Беверли-Хиллз. Дейли был элегантным чернокожим джентльменом с юга, который обладал царственной осанкой и острым взглядом. У него был безупречный вкус во всем – от одежды до мебели. Я видел в нем настоящего законодателя моды, бесстрашного и безудержного в своем стиле.
В те дни в моде была тяжелая химия: экстремальное выпрямление волос и диковинные цвета. Дейли был настоящим алхимиком. Его прически были настоящим искусством. Он водил меня в самые крутые клубы Западного Голливуда: Studio One, Rage, Peanuts, лесбийский бар и Jewel’s Catch One на бульваре Пико, который был одним из первых черных танцевальных гей-баров в городе. Дейли поддерживал мою тягу к приключениям, приютив меня, когда мне негде было спать, и давал еду, когда мне нечего было есть. А еще благодаря ему моя прическа всегда оставалась стильной. По мере того как менялся мой облик, он ругал меня за то, что я выбрал не ту рубашку, и хвалил за то, что я надел правильные ботинки. Дейли так хорошо знал маму, что, когда я надел одно из ее ожерелий, он сразу же его узнал. Он напоминал любящего старшего брата.
Половина маминых друзей были геями. Единственная разница между ними и мной заключалась в том, что я не испытывал сексуального влечения к мужчинам. В остальном у меня с ними было больше общего, чем с большинством натуралов. Мода, музыка, фотография, дизайн – во всем этом геи помогли мне сформировать мое чувство стиля. Они были первопроходцами, теми, кто создавал авангардную культуру Лос-Анджелеса.
Между тем в школе Беверли-Хиллз меня интересовало только одно: музыкальные программы. Я никогда не переставал работать над своим ударом. Но дело дошло до того, что, как бы хорошо я ни преуспевал в музыке, меня все равно преследовали неудачи. Но это меня не волновало. Я был сосредоточен на создании группы, чтобы заключить сделку с лейблом. Я все еще искал свой голос. Эти поиски длились годами, но это не мешало мне записываться. В глубине души я знал, что должен делать. Я должен был сочинять музыку.
Я обещал маме, что не брошу школу. Но, несмотря на это обещание, я был на грани – пока мама, как всегда, не пришла на помощь. Она узнала о Ньюбридже, частной школе для трудных детей. Многие из местных учеников были детьми знаменитостей, которые провалились в других школах и требовали дополнительного внимания.
Атмосфера в Ньюбридже была хиппозная. Мы обращались к учителям по именам. Дисциплины как таковой не было. На самом деле в коридоре висела большая вывеска с надписью «Не верь авторитетам». Некоторые ученики и учителя даже вместе курили травку. А один учитель вообще встречался со своей ученицей.
Мне нравилось такое свободное отношение, но я все равно не начал учиться. Мой разум был настолько поглощен музыкой, что я ускользнул в школу Беверли-Хиллз и, благодаря доброте мистера Фармера, продолжал играть в джаз-банде.
Именно джаз не давал моим отношениям с отцом окончательно развалиться. Даже после того, как я ушел из дома, джазовый фестиваль, организованный журналом Playboy, оставался нашей ежегодной традицией. В тот первый раз после того, как я ушел из дома, мы сидели рядом и восхищались Фредди Хаббардом, Чиком Кориа и Элом Жарро. Мы дружно затопали в такт музыкантам из группы Toshiko Akiyoshi – Lew Tabackin Big Band. Мама с папой держались за руки во время выступления Нэнси Уилсон. Мама отвела меня за кулисы перед шоу, поскольку они с Сарой Воан были подругами. Сара была у себя в гримерной, одетая в простую свободную одежду. Босая, она пила, курила и закусывала чипсами. «Дитя, подойди сюда и обними меня». Сара была солью земли, одной из достойнейших людей. Они с мамой болтали обо всем на свете, а я смотрел на них с благоговением.
Пятнадцать минут спустя я уже сидел в нашей ложе, зажатый между мамой и папой. Свет погас. Выход Сары, одетой в длинное платье, сверкающее серебряными блестками, был освещен лучом прожектора. Она потрясающе владела сценой. Ее голос – ее богатый
