На ее десяти квадратных метрах расположились старый продавленный диван, небрежно застеленный потертым гобеленовым покрывалом времен молодости моей бабушки, однотумбовый захламленный всякой дрянью письменный стол и огромный старинный шкаф с зеркальной панелью и двумя раскрытыми настежь дверцами. Из одной прямо на пол вывалились скомканное белье и рубашки явно не первой свежести, а за второй на плечиках теснилась одежда, скопившаяся, скорее всего, за всю назаренковскую жизнь. Воздух в комнате был затхлый, а голое, без занавесок окно последний раз мыли, наверно, во времена его детства, когда мамаша еще интересовалась жизнью собственного сына.
Отметив и особо изощренную засаленность тускло-желтых обоев, я подумала, что бежать надо отсюда без оглядки как можно скорее, но сделать это не успела. Назаренко одним движением раскинул оказавшийся довольно-таки широким диван, вторым движением бросил меня сверху потертого покрывала, а третьим очень ловко окончательно разоблачился. И я опять забыла обо всем, что у меня в жизни было до этого момента. Я забыла даже о том, что Ленечка, явившись с дежурства и не застав меня в нашей практически супружеской постели, здорово испугается. Вряд ли он заподозрит меня в измене, потому что вплоть до сегодняшнего полудня ничто этого не предвещало, но обзванивать станции «Скорой помощи», больницы и морги он обязательно примется, как когда-то Ярик Миргородский.
Я не вспоминала о Ленечке, потому что этот странный новый мужчина в один момент вообще лишил меня всяческой памяти. Ничего не существовало раньше. Всю предыдущую жизнь тянулось одно-единственное сегодня, которое, разумеется, никогда и не закончится. Я не видела грязных обоев и обшарпанной мебели, потому что не в силах была открыть глаза. А губы, напротив, так же невозможно было сомкнуть, как невозможно удержать протяжные стоны, рвущиеся наружу из центра пылающего ядра, которое разрасталось у меня внутри. Назаренко знал, что делал. Он собирался сломить меня, смять и сделать своей вечной рабыней. Он был резок и груб, безжалостен и огнедышащ. Именно такие мужчины и имеют десятки наложниц. Я не знала, что являюсь одной из многих.
Когда все-таки закончилось то, на бесконечность чего я надеялась, мне пришлось задуматься о Ленечке. Стоит ли мне сразу поставить его в известность, что у меня теперь новый возлюбленный, или подождать? Бросив еще один взгляд на убогую, скудную обстановку, на сраженного мгновенным сном Назаренко, голого и малосимпатичного, я решила подождать. Мне казалось, что долго я с ним не протяну. Конечно, он интересный и необычный любовник, но…
Кое-как застегнув разодранную блузку, я вывалилась в коридор. Из соседней комнаты тут же высунулась оранжевая кудрявая голова, будто ее обладательница только и ждала, когда я выйду.
– Ну чё? – спросила она. – Никак, новая любовница?
Я посчитала ниже своего достоинства ей отвечать и сосредоточилась на надевании сапог. Назаренковская мамаша, ничуть не смутившись моим молчанием, заявила:
– Имей в виду, что в 22.00 я принимаю ванну, и если ты влезешь в мое время, я в два счета перекрою тебе воду!
Я с удивлением уставилась в блекло-карие глазки, а их хозяйка продолжила:
– А конфорки мои правые. И не вздумай ставить на них свои кастрюли.
– С чего вы взяли, что я собираюсь ставить кастрюли на ваши идиотские конфорки? – удивилась я.
– Чё ж, голодать, что ли, будешь? Или ты сыроедка? В смысле… сырое трескаешь?
– Трескать, как вы выражаетесь, я буду у себя дома.
– Все вы так говорите, – пожевав губами и оценивающе оглядев меня с ног до головы, проговорило оранжевоволосое чучело в голубом байковом халате с отвратительными катышками.
– Что значит, все? – удивилась я.
– Все – то и значит, что все. То есть без исключения.
– И много их? – насторожилась я. Делить Назаренко со всеми я уже не хотела.
– А я считала?!
– Чего ж тогда говорите?
– А я у себя дома! Что хочу, то и говорю!
– Ну и оставайтесь у себя дома! – огрызнулась я. – Мне плевать на ваши конфорки!
Когда я, гордо поведя плечом, вышла на лестничную площадку, вслед мне из квартиры вылетело:
– Не забудь в следующий раз туалетную бумагу захватить и мыло! Не напасешься на них…
На улице, круто обдутая свежим весенним ветром, я, как мне казалось, легко стряхнула с себя наваждение. С ума сошла! Повелась на какого-то полубомжа! Калачи он, видите ли, продает! Неизвестно, чем он их посыпает: сахарной пудрой или каким-нибудь дустом, который у своей ядовитой мамаши крадет. Тем не менее в определенном смысле я провела все-таки неплохой вечерок, и на том спасибо! Только вы меня теперь и видели, страстный частный предприниматель и мамаша новой формации со своей десятичасовой ванной.
Ленечка спал на диване одетым, с телефонной трубкой в руках. Конечно же, звонил по больницам, но заснул, сраженный усталостью. Милый, милый… Какой же он милый… А я… Я – тварь! Гадкая тварь! Ну ничего… каждый человек может оступиться… А я… Я исправлюсь… Обязательно! Никто никогда больше не увидит меня в той мерзкой квартире с засаленными обоями, грязным окном и свободными левыми конфорками! Всю оставшуюся жизнь я посвящу Ленечке. Может быть, даже поступлю в институт, чтобы получить хорошую специальность, а потом зарабатывать неплохие деньги. Тогда моему любимому станет полегче. Он не будет так зверски уставать, и все у нас наладится. Хотя, какие после этих институтов деньги? Что-то никаких денег не видно…
Я стянула с Ленечки кроссовки, которые он не успел снять. Он даже не пошевелился. Усмехнувшись, я стащила с него джинсы и укрыла одеялом. Спи, любимый. Завтра я наплету тебе с три короба, сама поверю во все наговоренное и забуду Назаренко с оранжевой мамашей, как кошмарный сон.
Зацепин, разумеется, с ходу поверил в мою цветистую небылицу. За завтраком он, как всегда, что-то читал в своем вечном медицинском журнале, а потому разбираться со мной ему было недосуг: жива, и отлично! Полностью раскаявшаяся и готовая начать новую жизнь, с головой, густо посыпанной пеплом, я приехала в свой стройтрест. В холле на первом этаже Илья Назаренко устанавливал киоск с надписью «Питерский калач», стилизованной под славянскую вязь. Увидев меня, он так залихватски подмигнул, что сердце мое забухало не слабее знаменитого на всю страну Царь-колокола, если бы он, конечно, соизволил пробудиться и вжарить в полную свою мощь.
Как можно быстрее я убралась из холла на свое рабочее место и углубилась в печатание очередного отчета.
Уже через час весь трест был засыпан сахарной пудрой, слетевшей с расхватанных сотрудниками калачей, а Назаренко, собственной персоной, явился в приемную Мохначева с подарочным вариантом нового хлебобулочного изделия под названием «Заневский батон» с изюмом и цукатами внутри. Выйдя из кабинета начальника, удачливый предприниматель без долгих церемоний притянул меня к себе и жарко поцеловал. Его руки моментально забрались под мой пиджак. Я собиралась гордо вырваться, но Назаренко сам убрал руки. Он шепнул, что подъедет вечером к стройтресту, и, не слушая моих возражений, вышел из приемной Мохначева.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
