И тут он вдруг очнулся: «А Светланка? Вот кто обожает его! Не то что Васька — непутевый сын. Этот через неделю забудет о гибели отца. А Светланка души в нем не чает, в своем отце. И потому он должен, он обязан жить!»
Ветер немного притих, ливень угомонился, стало легче на душе. Сталин снова стал перебирать письма.
«…А в Москве уже холодно. Бедные москвичи зябнут, так как до 15 октября Москвотоп дал приказ не топить. Больных видимо-невидимо. Занимаемся в пальто, так как иначе все время нужно дрожать.
О тебе я слышала от молодой интересной женщины, что ты выглядишь великолепно, она тебя видела у Калинина на обеде, что замечательно был веселый и тормошил всех, смущенных твоей персоной. Очень рада.
Ну, не сердись за глупое письмо, но не знаю, стоит ли тебе писать в Сочи о скучных вещах, которых, к сожалению, достаточно в московской жизни».
«В воскресенье была в Зубалове, там все было в порядке. Просека сделана, цесарки живы. Светлана, увидев только меня, сразу заявила: «А почему мой папа не приехал?»
Вчера звонил Микоян, интересовался твоим здоровьем и моими делами. Говорил, что будет у тебя. Кстати, должна тебе сказать, что в Москве всюду хвосты за молоком и мясом главным образом. Зрелище неприятное, а главное, все же можно было бы путем правильной организации это все улучшить.
Сегодня вернулся из Нальчика Ворошилов, звонил и рассказывал, что остальное время он провел в Баксане и очень доволен, в день его отъезда туда приехал Серго с Рудзутаком».
«Ребята переболели гриппом и ангиной. На днях мне прислали снимки, сделанные в Сочи, посылаю тебе, смешные только. Особенно смешной вышел Молотов. Только привези их обратно обязательно. Со следующей почтой, если еще не вернешься к тому времени, пошлю книгу Дмитриевского «О Сталине и Ленине» (Дмитриевский — это невозвращенец). Я вычитала в белой прессе о ней, где пишут, что это интереснейший материал о тебе. Любопытно? Поэтому я попросила Двинского достать ее.
На днях звонил Серго, жаловался, подхватил плеврит и провалялся несколько дней.
Отдыхай хорошенько. Целую тебя.
Надя».
Сталин аккуратно сложил конверты с письмами в ящик стола и закрыл его на ключ. Как все-таки неприятно одиночество! Если бы не эти письма, можно совсем одичать. А они хоть немного согрели душу.
«Ну вот, умеет же писать обстоятельные письма,— мысленно похвалил он жену.— Правда, пишет уж очень сумбурно, что с нее возьмешь, она и в жизни такая часто бывает — взбалмошная, непредсказуемая… Все-таки не повезло тебе с женой, не такая жена должна быть у вождя. Надежда — человек настроения, то хохочет, то рыдает, середины нет. Или все женщины такие? Уж очень они хитры и коварны, умеют прятать свое истинное лицо и этим крайне опасны. На людях — одни, наедине с собой — другие, в постели с мужем — третьи, а с любовником — четвертые… Из них получились бы неплохие политики или дипломаты».
Сталин припомнил строки из письма жены о какой-то молодой интересной женщине. Явный намек на его неверность, намек не прямой, завуалированный. Если бы просто написала о том, что ей рассказали об обеде на даче Калинина и что рада хорошему настроению мужа. Так нет, решила больно уколоть: рассказала ей не просто женщина, а «молодая, интересная»… Сталин представил себе, с каким бурным негодованием восприняла этот рассказ жена, и поежился. Порой он сам удивлялся тому, что, будучи человеком крутого и даже жестокого нрава, он инстинктивно боялся женского гнева, женских упреков и женских слез. Что же она хочет, чтобы он на обеде после выпитого грузинского вина сидел как истукан, будто не в веселой, искрящейся смехом компании, не среди молодых и красивых женщин, в которых старик Калинин знал толк, а на заседании в Кремлевском дворце, в президиуме?
Сталин вновь и вновь прокручивал в голове возмутившую его фразу, распаляя себя и с неприязнью думая о жене. И как она осмелилась написать ему такую пакость, граничащую с дерзостью? Радовалась бы, узнав, что мужу хорошо и весело. Так нет, этим женщинам никогда не возможно угодить! Хмурый, злой, неласковый — плохо. Веселый, счастливый, сыплющий шутками и остротами — еще хуже! Ревность их буквально испепеляет! Нет, не такие женщины нужны вождям!
И Сталин внезапно почувствовал, как волна ненависти окатила его с головы до ног с такой силой, что он сам испугался этого властного чувства. Самое страшное состояло в том, что ненависть эта была обращена не на женщин вообще, а именно на его жену. «И ненавижу и люблю!» — вдруг вспомнились ему строки из Катулла. Его «Книга лирики» совсем недавно была издана в Москве и теперь стояла на книжной полке в его кремлевской квартире. Строку эту он подчеркнул красной жирной чертой и всякий раз, обращаясь к ней, пытался разгадать непостижимую тайну, почему этот римский поэт, живший еще до нашей эры, на первое место поставил ненависть, а на второе любовь? Случайность, необходимость выдержать стихотворный ритм или точное изображение того, что происходит в реальной жизни? Неизменное соотношение полярных чувств у мужчины и женщины, соединенных друг с другом волею рока? Как и во всем, как и в политике, Сталин и тут прибегал к диалектике, точнее, к спасительной для него диалектике, всегда выручавшей его,— и тогда, когда нужно было громить оппозицию, объяснять массам сложные, противоречивые и запутанные проблемы и когда требовалось во что бы то ни стало доказать недоказуемое.
«Единство противоположностей,— рассуждал он.— Сила любви измеряется лишь силой ненависти, и оба эти чувства могут, в зависимости от обстоятельств, перетекать одно в другое. Недаром говорится, что от любви до ненависти — один шаг. И, следовательно, от ненависти до любви тоже».
…Ураган за окнами стихал; громыханье тяжелых морских волн, с ненавистью обрушивавшихся на сдерживающий их берег, успокаивало Сталина. Он заснул с чувством умиротворенности.
Следующий день Сталин начал с просмотра телеграмм. Среди них была и шифрограмма от Кирова, в которой тот напоминал ему о своем приезде в Сочи (они договаривались об этом еще в Москве) и просил разрешения отправиться из Москвы на самолете.
Уже одно слово «самолет» приводило Сталина в ярость. Стремясь делать все от него зависящее для развития авиации — от строительства авиационных заводов, использования немецкого опыта самолетостроения до частых встреч с авиаконструкторами и летчиками-испытателями и обсуждения с ними проблем проектирования новых самолетов,— он в то же время боялся самолетов и предпочитал, чтобы на них летали все — от летчиков-испытателей до обыкновенных пассажиров, но только не он сам и близкие ему люди. И потому тут же продиктовал помощнику ответ Кирову:
«Не имею права и никому не советую давать разрешение на полеты. Покорнейше прошу приехать железной дорогой.
Сталин.
11 сентября 1931 года».
— Отправьте немедленно,— распорядился Сталин.— Какой летчик нашелся!
Сталин был уверен, что Киров, очень тонко чувствующий психологию людей и умеющий читать подлинные мысли за внешним камуфляжем, поймет его ироническое, на грани легкого издевательства, «покорнейше прошу» и, конечно, при встрече, раскатисто хохоча, напомнит это, не выказав своей обиды.
Сталин вышел погулять перед обедом.
Ветер еще не совсем утих, он гнал по небу встревоженные, жалкие в своей беспомощности облака, море по-прежнему бушевало, но было ясно, что гроза миновала. У берегов вода была темной, потерявшей свою извечную синеву, грязная пена клубилась над гребнями волн. Пахло морскими водорослями, мокрым песком, йодом и рыбой. Пальмы стояли растрепанные, взъерошенные, на земле в беспорядке валялись сломанные ветки, сучья, старые птичьи гнезда. Чайки метались над волнами, опасаясь приблизиться к воде.
Шифротелеграмма Кирова не выходила у Сталина из головы. «Хорошо, что приедет. Поговорим по душам. Таких людей нельзя долго держать на удалении. Слишком широко шагает Мироныч! Гонится за дешевой популярностью, ходит без охраны на заводы, изображает рубаху-парня. А массы — это стадо баранов — визжат от восторга: «Какой великий и какой простой!» Как легко можно этим массам втереть очки: судят не по делам, не по великим делам, которые вершатся по воле его, Сталина, а по звонким речам ораторов, по деятелям, у которых хорошо подвешенный язык. Видите ли, Киров хороший оратор… Ну и что из того? Когда им, Сталиным, выработана четкая и ясная генеральная линия, пересказывать ее с трибуны — большого ума не надо».
Даже от самого себя ему хотелось скрыть, что он завидует Кирову — его динамизму, его умению говорить с людьми по-человечески просто, его широкой солнечной улыбке, вечному оптимизму.
