Я поднялся на то, которое претендовало когда-то на деревенское изящество, заключив по логике вещей, что оно ведёт в главные покои.
Матюшина появилась на другом. И, увидев меня, тут же захлопнула дверь. Озадаченный её поведением, я некоторое время топтался на месте, соображая, что бы означал такой приём, и перешёл на крыльцо, на котором появилась она. Робко стукнул. А хозяйка Коломойцева уже подзывала меня с первого входа.
— Евдокия Дмитриевна? — спросил я.
— Я и есть. — Она подозрительно посмотрела на меня.
— Разрешите? — Я поднялся под навес.
— Проходите, — не очень любезно предложила она, пропуская меня в маленькие сени.
На двери в комнату висела табличка с черепом и перекрещёнными костями: «Стой, высокое напряжение! Опасно для жизни!»
Я толкнул дверь. В комнате раздался мелодичный звон.
От косяка тянулся провод к стене, на которой висели различные бубенцы, колокольчики, колокола, тёмные старинные и совсем новые, никелированные, с узорами и гладкие, маленькие и большие. Коломойцев, видать, был большой оригинал не только в одежде и внешнем облике.
Занимал он довольно просторную комнату с русской печкой. Помещение было почти пустое. По углам стояло несколько холстов, натянутых на простые рамы. Что изображено на них, видно не было, потому что они были повёрнуты к стене. Тут находились и ателье и обитель местной знаменитости: стояла широкая кровать, покрытая серым байковым одеялом, круглый стол и три табуретки.
Мы прошли через неё в другую ком-нату. Размерами поменьше, зато мебель-побогаче. Комод, диванчик, шкаф и кровать, прибранная белой накидкой с кружевным подзором, с горкой взбитых подушек. Сюда, видимо, тоже можно было пройти с улицы, но чёрным ходом. Почему хозяйка провела меня через жилище постояльца, я не понял.
Присели у стола. Я объяснил ей, что следователь, из прокуратуры. Она слушала меня, как показалось, с опаской.
Матюшина не производила впечатления древней старушки. Передо мной сидела крепкая пожилая женщина со здоровым румянцем.
Чтобы как-то начать разговор, я спросил:
— Не мешает?
— Что?
— Музыкальное сопровождение…
— Мне нравится. А то живём, как в могиле. Снимал Стасик до меня тут у одни-х, так они его из-за этой музыки и попросили.
— Да, приятный перезвон. Выходит, как открываешь дверь, всегда перезвон?
— Всегда.
— И не ломается механика?
— Бывает, Но Стасик тут же починит.
— А как же, например, если вы отдыхаете, вам не мешает?
— Я привыкла. Иной раз и не замечаешь…
— Это бывает. Я к вам, Евдокия Дмитриевна, вот по какому вопросу. В ночь, когда погибла Залесская, вы находились дома?
Матюшина задумалась. Видимо, ей надо было переключиться с одного направления мыслей на другое.
— Конечно, дома. А где же мне ещё быть?
— Вы знали, что Валерий Залесский заночевал здесь?
— Конечно.
— Вы это хорошо помните?
— Хорошо.
— И пробыл он здесь до которого часа?
— Час не помню. Я встаю рано. По хозяйству хлопотала. Часов в восемь-девять слышу, встали. Умылись оба во дворе. Летом у нас сзади, около сарая, рукомойник висит.
Ополоснулись они, значит. И ушли. Все переговаривались чего-то. А через некоторое время соседка проходила. Говорит, Анька, мол, воспитательница из детского сада, руки на себя наложила. Я сразу и не сообразила, что это жена Валерия. Как же, думаю, сам только что тут был и вот, пожалуйста…
— Вы не можете рассказать, как они, то есть ваш жилец и Залесский, пришли накануне вечером, что делали.
— Пришли ещё засветло. Весёлые. Не. знаю, как Валерий, а Станислава я научилась различать даже за стенкой, когда он того, примет. Сапожищами стучит, аж у меня посуда звякает.
— Значит, они пришли выпивши?
— Было такое.
— И сильно?
— Не так чтобы очень. Но с собой принесли, видать, бутылку. —Стасик постучал ко мне, попросил ещё один стакан. И говорит: «Мы, Евдокия Дмитриевна, немного гуляем, но шуметь не будем». Я говорю, пейте, мол, на здоровье, если денег не жалко, но и меру знайте.
— Часто они здесь выпивали?
— Не могу сказать, что часто, но случалось.
— Ещё с кем-нибудь или всегда одни?
— Пару раз с ними был этот, киномеханик, конопатый такой.
— Ципов?
— Он.
— А в тот вечер они были вдвоём?
— Только Стасик да Валерий.
— А Аня была когда-нибудь здесь?
— Была.
— Выпивала с ними?
— Один раз, когда картины Стасика показывали в клубе.
— Выставка?
— Да. После выставки Стасик угощение устроил. Пригласил Валерия с женой, Ципов был с девчонкой одной, с почты, и какой-то паренёк из района. Молоденький, а его все Юрием Юрьевичем величали. Посидели, отпраздновали. Я помогала,пирог сготовила.
— А бывала тут Залесская одна?
— Заходила. Стасик её портрет рисовал.
— А вы присутствовали при этом?
— Нет. Слышу, разговаривают: «Сядь так, сядь этак».
Что мне мешать?
— Как он её рисовал: в одежде или без одежды?
Матюшина удивилась:
— Разве можно голой! Срам это. Не мог Стасик себе этого позволить. Конечно, в одежде.
— Хорошо. Пожалуйста, продолжайте о том вечере.
— Что продолжать?
— Ну, принесли они с собой, Коломойцев попросил у вас стакан. Дальше?
— Наверное, сели выпивать.
— Почему наверное?
— Для чего же стакан?
— В тот вечер была гроза?
— Сильный дождь хлестал.
— В котором часу он пошёл, хотя бы приблизительно?
— Около десяти вечера.
— И долго шёл?
— Бог его знает. То шибко, то затихал.
— Так. Ну, а Станислав и Валерий?
— Сидели за рюмочкой. Что-то спорили. Стасик свои картины двигал…
— И сколько это продолжалось?
— Не знаю.
— Час, два,три?
— Ей-богу, не знаю. Я спать легла.
— В котором часу?
— Я позже одиннадцати не ложусь.
— Что было потом?
— Наверное, быстро угомонились. Потому что здорово приняли.
— Из чего вы это заключаете?
— Валерий мучился всю ночь.
— Расскажите поподробней.
— Среди ночи стучит ко мне. Я чутко сплю. «Кто?» — спрашиваю. «Это я, баба Дуня». Слышу, голос Валерия.
Я засветила огонь. Накинула халат. Смотрю, на парне лица нет. Зелёный, из глаз слезы, весь в поту. За живот держится. Спрашиваю, что это, мол, с ним приключилось. А он мне: «Помираю, худо». Я сама вижу, у него, сердешного, так живот и сводит. Рвать тянет. Ну, был у меня один пузырёк с настойкой, я ему налила. Не успел он выпить, опрометью на улицу. Облегчился. Значит, подействовало.
— В котором часу это было?
— На часы не глянула. Но, наверное, за полночь уже.
— А дождь ещё шёл?
— Кажись, да. Он с улицы вернулся мокрый,
— Что было дальше?
— Успокоился. Лёг спать. Я тоже заснула.
— Больше он вас не беспокоил?
— Нет. Хорошая травка, она и очищает и закрепляет…
— Ясно. А как они разместились в комнате Коломойцева, там ведь одна кровать?
— Стасик спал на полу. Как солдат — фуфайку под голову, пиджачком прикрылся. Да что там, лето, теплынь.
Несмотря на грозу, душно было…
— До этого случая Залесский оставался у вас когданибудь ночевать?
— Случалось.
— Крепко они выпивали со Станиславом?
Матюшина вздохнула:
— Грешили. Я все Стасику говорю, не доведёт эта водка до добра. Молоды ещё, здоровье надо беречь. Да и деньги какие на неё, злодейку, уходят. А он все только отмахивается. Потом спохватится, — трудно будет. Вон уже с машины сняли, слесарем поставили. Столб объехать не смог.
Хорошо, сам не пострадал. А ведь так можно человека убить или себя покалечить. Ведь какой парень способный…
— Раньше кому-нибудь из них, Валерию или Станиславу, бывало так плохо?
— У Валерия бывал грех, он слабее Стасика. Это моему все трын-трава, хоть и пьёт все, что под руку попадётся…
— Что именно?
Матюшина замялась: ~~
— Парень он неразборчивый. Если надо опохмелиться, шарит, шарит по дому, когда, конечно, денег нет на выпивку. Раз у меня примочку от радикулита ахнул… Да-да.
Светленькая такая и спиртным пахнет. Я для себя сделала.
На водочке. Главное, только я её видела, смотрю, Стасик вертелся, вертелся у меня и вдруг у себя затих. Я подхожу к буфету, а настоечки нет. Испугалась, думаю, парень помирает. Она же только для наружного потребления. Я-к нему. А он лежит, ну, упокойник, и вс„ тут. И скляночка на полу валяется. Я его трясти. А он, это же надо, улыбается, как дите. И говорит: «Богиня моя, я за тебя хоть в огонь, хоть в воду…» Думаю, бредить начал, приходит парню конец… Я ему насильно рвотного. Зубы сжал, не пьёт. Я так и этак. Стасик, мол, сыночек, пожален старуху, ведь что случится, век буду себя проклинать. Нет. Отводит меня рукой… — Евдокия Дмитриевна вздохнула.
— Ну и что? — полюбопытствовал я.
— Да ничего. Проспал часов десять. Встал как огурчик…
— И никаких последствий? — улыбнулся я.
— Вроде нет. Правда, стал жаловаться, волос, мол, на голове лезет… А может, это у него порода такая? Не знаю.
