– Чуть-чуть еще – и перенесло бы нас из сегодняшнего ада прямешенько к богу в рай!…
Все уточняющие, но не подлежащие печати дополнения в адрес Гитлера и всей фашистской сволочи я убрал из этой фразы, они шли почти за каждым словом и завершали мысль капитана. Отважный офицер, плясун и остряк, известный всему полку, сохранил самообладание и в эти, прожитые рядом со смертью мгновения. У меня звенело в ушах, говорить я еще не мог, а сверху уже снова нарастал лишавший слов и мыслей свист новой бомбы…
После каждого налета капитан прикладывался к бутылке водки и отпивал несколько глотков. Это была его слабость, тоже известная всем. Из-за нее он очутился у нас, а до этого был на более высокой должности в штабе полка.
Налеты продолжались, и во второй половине дня мне пришлось исполнять обязанности начальника штаба поневоле.
В этот день Гена Беляев и его связисты сделали невозможное: связь со штабом полка, с батареями, с Новиковым постоянно прерывалась, но сразу же восстанавливалась – связисты быстро находили и исправляли повреждение. Весь взвод Беляева был "на линии", связисты рассредоточились по линии связи и постоянно выбегали на те места, где появлялись повреждения, исправляли их, не считаясь с бомбежкой и обстрелом!
При каждой вражеской атаке, а их было пять в течение дня, мне звонили из штаба полка, требовали сведения о положении в батальонах, о действиях поддерживающих их батарей, передавали приказы начальника штаба и командира полка. Четко работающая связь спасала меня.
Для штаба и командира полка штабы дивизионов являлись глазами и ушами, оценивающими положение на линии непосредственного соприкосновения с противником. Расположение наших и вражеских траншей, окопов, огневых точек на участке действия дивизиона, местонахождение огневых позиций и наблюдательных пунктов батарей и командира дивизиона, потери в личном составе и в технике во время боя – все это оперативно должно было доноситься в штаб полка и подытоживаться ежедневным письменным боевым донесением. В целях секретности при сборе сведений предпочтение отдавалось проводной (телефонной) связи, которая, в отличие от радиосвязи, обеспечивала большую скрытность передаваемой информации. Но это давалось дорогой ценой. Забегая вперед, скажу, что после десятидневного немецкого наступления во взводе связи осталась треть его состава. Потери у связистов были как в стрелковых ротах, даже больше – им постоянно приходилось быть под обстрелом без всяких укрытий. А это было во много раз опаснее, чем пережидать обстрел или бомбежку в блиндаже.
Для меня работы и обязанностей добавилось. На Северо-Западном фронте, где неделями, а то и месяцами сохранялось примерно одинаковое расположение рот и батальонов, боевых порядков наших батарей и основных целей у противника, штаб полка мог, в крайнем случае, обойтись и без ежедневного донесения из дивизиона. Здесь же местность была незнакомой, все быстро менялось, и если прерывалась связь, то долго ждать было нельзя, штаб полка требовал точных и самых последних сведений. В таких случаях, как это и было вчера, выяснить обстановку на переднем крае поручалось мне. Да у начальника штаба и не было другой возможности – Мартынов на НП, Беляев – на линии связи, оставался командир топовзвода, освободившийся к моменту боя от своих прямых обязанностей по "привязке" огневых позиций и наблюдательных пунктов батарей и дивизиона.
К концу дня, когда гитлеровцы последним отчаянным штурмом захватили северную часть Понырей, из штаба полка стали требовать к телефону Агапова. Никакие мои отговорки, что капитан ушел на передовую и еще не вернулся и связи с ним нет, не действовали. Увидев, что Агапов зашевелился, я растолкал его, и мне показалось, что он уже пришел в себя. Я едва успел рассказать ему про захват окраины Понырей, как по телефону снова потребовали начальника штаба. Связист протянул ему трубку.
– Тр-р-рубка слушает! – громко и раскатисто, словно подавая команду, прокричал капитан.
Я уже раскаивался, что растолкал его, но было уже поздно: начальник штаба полка читал ему грозную нотацию. Сразу протрезвев от разговора с ним, капитан захотел связаться с Новиковым, с батареями. Связь, поврежденная при последней атаке врагов, не работала. Агапов послал меня к командиру дивизиона узнать обстановку на передовой.
Бой еще продолжался, немцы пытались продвинуться дальше. На околице местечка раздавались автоматные очереди, рвались мины. Ближе и ближе! Когда побежал улицей, прижимаясь к домам, немцы открыли орудийный огонь прямой наводкой: двойной рыкающий звук огромной силы налетел на меня и бросил на землю. Мне показалось, что в ушах лопнули барабанные перепонки. Откуда-то совсем близко било мощное орудие "тигра". Снаряды рвались совсем близко. Дальше бежать нельзя, надо было укрыться, переждать. Заметил темное отверстие в земле – яму, оплетенную прутьями, в каких куряне хранили овощи. Прыгнул в нее и чуть-чуть не сел на шею забравшемуся сюда же майору. Он тоже решил укрыться, тоже шел в штаб одного из стрелковых батальонов. Отсиживались минут пятнадцать, потом вылезли и побежали задворками улицы, перелезая и перескакивая невысокие плетни огородов. Я бежал за майором – вдвоем легче. Рвались мины, совсем близко трещали пулеметные и автоматные очереди, оглушительно рыкало орудие притаившегося где-то "тигра", жутковато посвистывали пули. Вот он, наконец, штаб стрелкового батальона – полуразрушенное каменное здание с выбитыми окнами и дверью. Здесь оказались и Мартынов с Новиковым. Человек десять пехотинцев. Лежало несколько раненых. Разузнал обстановку, нанес ее на карту. Уходить обратно не хотелось. Ничего не может быть хуже – пробираться по передовой во время боя! А надо. Меня ждал начальник штаба. Сказал Новикову, что ухожу, и побежал тем же путем. Бой продолжался. Разрывы снарядов и свист пуль то и дело заставляли меня инстинктивно приседать или падать на землю. Но вот звуки боя уже позади.
Навстречу мне, из оврага, с ревом и грохотом двигались десятки наших Т-34. Ну, фрицам сейчас достанется! Долго глядел им вслед: может быть, в одном из них мой Лева…
В каждый из девяти дней яростного вражеского наступления капитан Агапов в конце дня диктовал, а я писал боевое донесение и чертил схему переднего края. Нет, не думал я тогда, что через много лет мне захочется вспомнить и описать эти бои! Но если бы и нашлись сейчас боевые документы и удалось бы по ним воспроизвести забытое, в них все равно не оказалось бы самого нужного для моих записок – человеческих переживаний. Чувства и мысли, определяющие поступки бойцов и командиров, когда человек один или вместе со своими товарищами ежеминутно смотрит в глаза смерти, в боевых донесениях не упоминались. Моя память не сохранила их тоже. Фронтовики меня не упрекнут: они-то знают – в дни особенно тяжких боев сознание старалось забыть пережитое вчера, чтобы выдержать новый день. Четко помню одно: абсолютную уверенность всех, что враги не смогут прорвать нашу глубоко эшелонированную оборону. Надо только выстоять, как тогда, на Северо-Западном фронте, под Горбами. До конца! Ни в первые, ни в последующие дни наступления гитлеровцы не смогли продвинуться до нашего оврага, который отделяли от Понырей всего лишь несколько километров!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
