— Служу Советскому Союзу! — ответил я, а сам подумал:
«К ордену Красного знамени хотят представить? А почему не дать за самолёты звание Героя Советского Союза и полагающуюся к нему Золотую звезду? Ах, ну да — не те времена пока, — подумал, а потом, засомневался. — Или была Звезда? А пожалуй что и была. Что-то в памяти вспоминается год учреждения 1939-тый. Так что была она, то есть есть уже сейчас — в 1941-м. Ну, да ладно. Орден так орден. Звезду позже получу. Немцев на мой век ещё хватит».
— Будешь трижды орденоносец! — продолжил командир дивизии. — За две колонны — два ордена! И за семь, — последние слова он повторил, чтобы подчеркнуть, — за семь самолётов! Да за такое количество сбитых фрицев тебе, может, и все семь орденов полагаются! Но лучше, журавль в руках, чем две синицы в небе! Один-то точно дадут! И всё это заслуженно!
— Я ж не один был, товарищ полковник! Без своих товарищей я бы ни за что не справился, — честно произнёс я, показав на вытянувшихся по стойке смирно Воронцова, Апраксина и Зорькина.
— Согласен! Все причастные получат награды. После боя жду от Воронцова подробный письменный отчёт, — строго посмотрев на лейтенанта, произнёс Неверовский, а затем повернулся ко мне. — Все вы молодцы! Но ты, Забабашкин, как никто другой, свои ордена заслужил! Честь тебе и хвала, Забабашкин! Немцы бы нас так отутюжили, что мало бы не показалось. А ты нас спас! Всех нас спас! Спасибо тебе!
Когда, наконец, удалось от комдива отодвинуться, я тут же был схвачен и вновь обнят, но уже его заместителем, подполковником Селивановым. После обнимашек и благодарностей нарисовался командир разведки, который не преминул крепко пожать мне руку. Да так, что чуть не сломал мне её своей медвежьей лапищей.
— Молодец, Забабашкин! Геройский ты парень! Это ж надо — семь штук сработал! Один только остался, да и тот сбежал, как распоследний трус!
Упоминание об оставшемся немце тут же вызвало в голове логическую цепь: немецкий самолёт, очередь, боль в ноге. И эти воспоминания показали спасительный выход.
— Товарищ комдив, товарищ замкомдив, товарищ комразведки, — я обернулся и, увидев ещё некоторых радостных бойцов, решил сыграть на опережение, — и другие товарищи! Послушайте, пожалуйста, меня: я ранен! Поэтому обнимашки и торжественные слова предлагаю оставить на потом.
— Ранен? Надо срочно в медсанбат! — забеспокоился комдив.
— Надо. Но позже. Сейчас же, товарищи, мне нужна тишина и патроны, — затем подумал и добавил: — И бинт, чтобы рану перевязать.
— Бинт сейчас будет. И санитара позову. Но зачем патроны? Самолётов же нет.
— Самолётов нет, но вот в немецких колоннах я вновь вижу шевеление. А это значит, что пора продолжать отправку врага в чертоги ада. Заряжай! — И я протянул винтовку Воронцову.
Закончил я с ними возиться в семь часов вечера. К тому времени меня уже перевязали и даже покормили два раза. Ел я, не отходя от рабочего места, постоянно прочёсывая взглядом вражеские позиции и ставя котелок с кашей прямо рядом с пачками патронов.
Комдив, в сопровождении своего заместителя, ещё три раза приходил в наш окоп, чтобы проведать и выяснить обстановку. Они всякий раз смотрели в бинокль на застывшие колонны, и интересовались, скольких врагов за тот промежуток времени, пока их не было, я отправил на тот свет. Узнавали точную цифру от Воронцова, что вёл подсчёт на бумаге, уже дежурно хвалили меня и моих помощников, а затем начали жаловаться на то, что в их распоряжении слишком малое количество красноармейцев.
— Эх, сейчас бы хотя бы полную роту, несколько танков, да при артиллерийской поддержке, ух, сколько бы трофеев забрали, — мечтательно говорил Неверовский.
— Н-да, — соглашался с ним подполковник Селиванов.
И они уходили, чтобы вскоре вернуться вновь.
Ну а я, как только они исчезали, вскидывал винтовку и начинал внимательно всматриваться в сторону Троекуровска, надеясь обнаружить движение, которого, к слову сказать, в той стороне уже практически не наблюдалось.
Счёт ликвидированным немцам я уже давно не вёл. Смысла не было. Десятком больше, десятком меньше там уже роли не играло. На мой взгляд, я как минимум пару сотен уничтожил. И предположения мои были небезосновательны – вся земля вокруг колонн была засеяна трупами врагов. Немцы валялись, где попало, и считать их не было ни сил, ни желания. Иногда, после выстрела говорил Воронцову, что, мол, попал. И тот что-то черкал у себя в бумажке.
Зорькин и Апраксин, сходив по поручению комдива к эшелону, что стоял у железнодорожного депо, получили и принесли на позицию необходимый боезапас, хотя толку от него было уже не много. Противник давно понял, что по ним работают снайперы, поэтому прекратил все попытки спасти раненых и вытащить убитых. Его замысел с постановкой дымовой завесы был неплохим, но из-за ветра окончился фиаско, теперь они лишний раз не высовывались, и мне было понятно, что они ждут темноты.
А в темноте я стрелять не мог. Точнее мог, но этого делать мне было нельзя. Одно дело — некая «дальнозоркость», с помощью которой я вижу очень далеко, и совсем другое — полноценно видеть в темноте. Это уже совсем аномально и ничем хорошим для меня уж точно не кончится. В лучшем случае меня закроют навечно в одном из медицинских учреждений и будут бесконечно долго изучать, постоянно тыкать иголками и заставлять регулярно сдавать анализы. А в худшем будет всё то же самое, только в какой-то момент исследователи придут к мысли, что для более досконального изучения моего «ночного зрения» необходимо пациента слегка препарировать. И что тогда будет?
Ну, для меня точно ничего хорошего. Поэтому возникает логичный вопрос: готов ли я пойти на жертву ради науки или нет? Готов ли рискнуть всем ради эфемерной возможности того, что после изучения моего феномена учёные смогут делать лекарство или проводить операции, после которых советский гражданин сможет видеть ночью как днём? Да, это принесёт огромный плюс всей стране. Мало того, что для военного дела такое зрение — это сплошной плюс, ведь боец сразу же получает огромное преимущество перед противником на поле боя. Однако, нужно признать, что и не только в военной сфере подобное зрение могло бы пригодиться. В гражданских профессиях тоже может быть множество применений, начиная от труда шахтёров и заканчивая спелеологами, любящими исследовать пещеры.
Да и вообще, с такой способностью у рядового гражданина страны жизнь сразу бы поменялась. Ведь больше не было бы различий между днём и ночью. Работать и отдыхать можно было бы когда угодно. Одним словом, плюсов для Советского Союза было бы неоспоримо много.
Так стоит ли принести на алтарь судьбы жизнь одного человека и получить столь множество благ?
С моей точки зрения, если речь идёт конкретно о моей жизни, то, конечно же, не стоит. Одно дело умереть в бою, а другое — на операционном столе ради эксперимента с сомнительным результатом. Меня такой вариант судьбы категорически не устраивал. А потому, естественно, я и не хотел, чтобы так всё закончилось.
Но тут дело в том, что прознай про мой феномен те, кому положено, эти «кому положено» меня особо и спрашивать не будут. Решат, что надо пожертвовать ради общей цели, и пожертвуют. И винить их в жестокости нельзя.
Мы живём в мире, где происходит постоянная конкуренция между странами, и каждая страна старается в этой конкуренции занять более выгодное место. Соответственно, все методы для того, чтобы опередить соседа и соперника по планете, хороши. А, значит, и моя возможная жертва будет нелишним вкладом в эту борьбу, ведь плюсы от столь необычной способности слишком очевидны. Очевидны, но для меня, скорее всего, фатальны.
К тому же я очень сомневался, что учёные смогли бы найти разгадку произошедшего со мной, даже если бы открыл им правду и разрешил бы меня исследовать. Сам перенос моего взрослого сознания в тело юноши в другое время — одно это уже было явным чудом. Точно таким же чудом, как и другие чудеса. А разве чудо можно объяснить с точки зрения науки? И уж, тем более, возможно ли чудеса поставить на службу человечеству, что называется, на поток? Сомневался я, что это возможно. Да и никак не хотел я остаток жизни прожить в лаборатории в качестве подопытного кролика. А потому никому о своём уникальном умении видеть в темноте я рассказывать не собирался.
