Он бы не замолчал, но объяснился бы: "В нынешнем мире мы говорим: атомная катастрофа! Атом, видите ли, перед нами виноват - не хочетрасщепляться! Не верьте! Это катастрофа человеческого мышления: человеккак целое расщепляется на множество своих собственных цивилизованныхпотребностей - и все дела! Вылезает из собственной кожи - и все дела! Нерасщепить атом ему, видите ли, никак нельзя!"
Голубев сидел на ящике из-под водки - о-о-о! а-а-а! о-о-о! а-а-а! -вдыхал-выдыхал липкий воздух, насыщенный всеми ядами, которые он всюжизнь каким-то образом ухитрялся не вдыхать. Мешанина в голове, как усамого-самого современного перестроечного человека, - и самоуничижение,и страсть к сварам, и низвержение авторитетов, и тоска по ним. Вдругпромелькнула тоска по Евклиду - Евклид полагал, будто параллельные линии пересекаться не могут, за ним и классики русской географии так жеполагали: существование человека никогда не пересечется с существованиемприроды.
Пересеклось. Не кто-нибудь, а Николай Иванович (опять Иванович!)Лобачевский (1792 - 1856) создал неевклидову геометрию, доказал: могут.Доказал: природа пространства - это совсем не то, что понимал Евклид.
Именно в такой стране, как Россия, и должна была возникнуть геометрия Лобачевского с пересекающимися параллелями. Больше негде было такой геометрии-географии возникнуть.
Так что фантазируй не фантазируй - дело ясное: надо кончать. Начиналгидролог Голубев на Оби, в заколдованном створе Ангальского мыса, кончаетна отравленной Припяти - логика!
Эпизод за эпизодом, эпизод за эпизодом, но ведь какой-то обязательнодолжен быть последним?!
Голубеву к его судьбе в свое время, в Боткинской больнице, былоприбавлено тридцать - куда больше-то? Зачем ему еще один, два, три,четыре, а то и пять? Одним словом, решение было окончательным, а разтак - легче стало Голубеву, недаром же говорится: подписано - и с плечдолой!
Вернулся Голубев в Москву после Припяти. Татьяна - совсем старушка, согнулась в три погибели, но по-прежнему хлопотливая, спросила:
- Ты приехал?
- А ты как думала? Не приеду?
- Я так не думала, - замахала Татьяна руками и стала рассказывать, насколько повысились в Москве цены за время его отъезда.
- Дети не звонили?
- Аннушка звонила. У нее все в порядке, она новый фасон платьяпридумала. Вечерний. Строгий...
- Строгий? На строгости нынче далеко не уедешь. Алешка звонил?
- Алеша, ты же знаешь, все еще во Франции. Лекции читает. Оченьуспешно. По ядерной физике.
- Он так тебе и сообщил - очень успешно? По ядерной?
- А зачем мне сообщать? Я и сама прекрасно знаю!
- Я спрашиваю: звонил или не звонил Алешка?
- Не звонил.
- Так бы и сказала.
- Так и говорю.
В тот же день Голубев приступил к наведению порядка в своих бумагах.Дело-то, в общем, безнадежное - бумаги Голубева, как только они у него появились, неизменно пребывали в ужасном беспорядке, и он не знал, как иначе может быть: заведешь для бумаг папки по темам, пронумеруешь - вторая, третья, двадцатая, но бумаги по большей части такие, что каждую в зависимости от содержания можно положить и в первую и в двадцатую папку.
Мастером этого дела, конечно, была Татьяна, экономист-плановик, лет тридцать-сорок тому назад она предлагала мужу свою помощь, но муж сказал: "Что-о-о? Нет уж, нет уж, я сам!" С тех пор сам как рыба об лед бьется. Только сам. Ну и другие дела нынче были: письма написать, кое-кому позвонить, да мало ли что.
Голубев любил цифры, которые кончаются на семь (или на семь делятся), в древности такие цифры тоже почитались, поэтому он и назначил себе срок между 7 и 17 августа, ничуть не сомневаясь в удаче своего начинания: настолько-то он был природным человеком, чтобы в этом заключительном деле природа пошла ему навстречу?! Нет сомнений - пойдет!
А еще: он лежал в кровати и взывал к мыслям. Мысли приходили, но были если не хуже, не слабее предшествующих, то и не лучше и не сильнее. А жаль! Он-то надеялся, возлагал большие-большие надежды: дескать, в эту голову, которая приняла столь неординарное решение, и мысли должны прийти отнюдь не ординарные, откровение за откровением! Ну что поделаешь - чем богаты, тем и рады.
Каждая судьба, начиная с зачатия, имеет своей задачей проникать сквозь иголочное ушко.
И Голубев проникал. Вспомнить писаря, который перепутал назначения: направил его в 22-й стрелковый полк вместо полка 20-го. Почвоведа Курочкина вспомнить, который в 20-м погиб вместо гидролога Голубева. А сколько подобных же случаев? Не перечесть!
Пошленький анекдотик. Доктор ставит пациенту диагноз: "Должен вам сказать, что вы импотент. Не огорчайтесь, но это так!" "Спасибо, доктор, большое спасибо: у меня как гора с плеч!"
Не так-то просто было на две-три недельки (оставшиеся до 7 - 17 августа сего года) обустроиться в мире чистой науки. Если бы он никогда не бывал в том мире - другое дело, но он там бывал, отчетливо представлял себе все значение, всю прелесть чистоты, и достигнуть ее повторно - не получалось.
Собеседников не хватало - Азовского и Полякова. Голубев давно уже жил один-одинешенек, и в заключительном эпизоде на собеседников ему рассчитывать опять же не приходилось.
По привычке Голубев полистал Большую Советскую, третье издание, в красном переплете. На букву "с": самоубийство.
Ничего толкового, ничего кроме неопределенных юридических (псевдоюридических?) суждений - кто и за что отвечает, если... Ну и наплевать! Он коснулся понятия вскользь, как дилетант, не более того. Понятие к нему отношения не имело, он ведь не сам с собой, он с природой договорился, природа дала ему санкцию! Он заслужил, он ведет себя корректно, ему можно, другим - ни в коем случае! Представить себе, что министры, президенты, члены Верховного Совета подобно Голубеву сами себе назначали бы сроки? Скажем, полтора-два месяца? Сколько бы они за это время наобещали, сколько бы тайно от своих избирателей наголосовали в кабинках, сколько раз успели бы объявить о режимах особого управления! О новых конституциях! И т. д. Они и предполагая жить обещали не стесняясь, без зазрения совести, а если бы знали - осталось полтора месяца? Как бы они усатые, бородатые, безбородые и безусые - за этот срок постарались?
Танатология, учение о смерти, как ни странно, ничуть не развивается в эпоху цивилизации. В Древнем Египте это учение стояло очень высоко - а нынче? Шаг вперед, два шага назад! И это при том, что в жизни нет ничего более закономерного, чем смерть.
В 1902 году русский ученый А. А. Кулябко впервые оживил сердце,вынутое из трупа, с тех пор и пошло и пошло это О О - "оживлениеорганизма". Тоже мне - мода! Почему-то никто не учитывает, что поалфавиту рядом с О О стоит ОМ - "ожидание математическое", то естьвероятность тех или иных последствий, которые должны наступить вслед за совершенным действием. Конкретно - вслед за О О.
Обижаться Голубеву было не на что: его нынешнее обустройство шло по графику, даже с некоторым опережением - тонус снижался, аппетит снижался, уверенность в благополучном исходе намеченного дела с каждым днем повышалась.
Ходить никуда не хотелось, ни в очереди в магазин, ни в ЖЭК, ни напочту, никуда. Он лежал и лежал, Татьяне говорил - отлеживаюсь послепоездки на Припять. Татьяна верила. Она всегда ему верила, даже тогда, когда он говорил что-нибудь о действительности. О той, которая не могла объяснить себя Голубеву, иначе говоря, Голубев ей был не нужен, но ведь и он не оставался в долгу, и ему - на кой черт нужна была такая действительность? Без такой приятнее, и вот его решение было к обоюдному удовольствию, а наука танатология стала ему особенно близка. Ну прямо-таки как родная! Не бог весть каким он был специалистом в этой области, но не правда ли? - близость далеко не всегда сопровождается профессионализмом.
Какой опыт, какой профессионализм может быть у детей, а ведь соображают!
Дочка Алеши от его первого брака - зовут Наденькой - в семь летперенесла тяжелейшее заболевание, слава Богу, у нее обошлось без последствий, но в детской больнице, где Наденька лежала почти три месяца, где Голубев ее навещал два раза в неделю и чаще, дети очень много, очень умно и конкретно говорили о смерти: кто и когда, кто вслед за кем умрет, кому и какие цветы принесут на могилку, кто будет жалеть тебя больше всех папа, мама, братишка, сестренка или же все одинаково? И о душе шли разговоры: если душа очень захочет, она сможет жить и на том свете - кто ей помешает? Некому! Никто никому там не мешает, никто не болеет, поэтому там и другой свет. Другое дело, если душа не очень захочет. Дети не обладали опытом собственной жизни, вот они и относились к ней объективно как к таковой, без предрассудков, без эгоизма, без утверждений, что жизнь - это твоя собственная принадлежность, что не ты ей, но она тебе обязана.
Эта детская логика в других выражениях, но по смыслу почти полностью совпадала с "чистой наукой", которую тридцать лет тому назад прошел Голубев в обществе Азовского и Полякова.
