Александру Мелихову.
Степей свалявшаяся шкура,Пейзаж нечесаного пса.Выходишь ради перекура,Пока автобус полчасаСтоит в каком-нибудь Безводске,И смотришь, как висят вдалиКрутые облачные клецки,Недвижные, как у Дали,Да клочья травки по курганамЗа жизнь воюют со средойМеж раскаленным ДжезказганомИ выжженной Карагандой.Вот так и жить, как эта щетка —Сухая, жесткая трава,Колючей проволоки тетка.Она жива и тем права.Мне этот пафос выживанья,Приспособленья и труда —Как безвоздушные названья:Темрюк, Кенгир, Караганда.Где выжиданьем, где напором,Где — замиреньями с врагом,Но выжить в климате, в которомВсе манит сдохнуть; где кругом —Сайгаки, юрты, каракурты,Чуреки, чуньки, чубуки,Солончаки, чингиз-манкурты,Бондарчуки, корнейчуки,Покрышки, мусорные кучи,Избыток слов на че- и чу-,Все добродетели ползучиИ все не так, как я хочу.И жизнь свелась к одноколейкеИ пересохла, как Арал,Как если б кто-то по копейкеТвои надежды отбиралИ сокращал словарь по слогу,Зудя назойливо в мозгу:— А этак можешь? — Слава Богу…— А если так? — И так могу… —И вот ты жив, жестоковыйный,Прошедший сечу и полон,Огрызок Божий, брат ковыльный,Истоптан, выжжен, пропылен,Сухой остаток, кость баранья,Что тащит через толщу летОдин инстинкт неумиранья!И что б тебе вернуть билет,Когда пожизненная пытка —Равнина, пустошь, суховей —Еще не тронула избыткаБлаженной влажности твоей?Изгнанники небесных родин,Заложники чужой вины!Любой наш выбор не свободен,А значит, все пути равны,И уж не знаю, как в Коране,А на Исусовом СудеРавно — что выжить в Джезказгане,Что умереть в Караганде.
* * *
Мне не жалко двадцатого века.Пусть кончается, будь он неладен,пусть хмелеет, вокзальный калека,от свинцовых своих виноградин.То ли лагерная дискотека,то ли просто бетономешалка —уж какого бы прочего века,но двадцатого точно не жалко.Жалко прошлого. Он, невзираяна обилие выходок пошлых,нам казался синонимом рая —и уходит в разряд позапрошлых.Я, сосед и почти современник,словно съехал от старого предка,что не шлет мне по бедности денег,да и пишет стеснительно-редко —а ведь прежде была переписка,всех роднила одна подоплека…Все мы жили сравнительно близко,а теперь разлетелись далёко.Вот и губы кусаю, как отпрыск,уходя из-под ветхого крова.Вслед мне парой буравчиков острых —глазки серые графа Толстого:сдвинув брови, осунувшись даже,с той тоскою, которой не стою,он стоит в среднерусском пейзажеи под ручку с графиней Толстою,и кричит нам в погибельной мукевсею силой прощального взгляда:ничему вас не выучил, суки,и учил не тому, чему надо!Как студент, что, в Москву переехав,покидает родные надгробья,так и вижу — Тургенев и Чехов,Фет и Гоголь глядят исподлобья,с Щедриным, с Достоевским в обнимку,все раздоры забыв, разногласья,отступившие в серую дымкуи сокрытые там в одночасье,словно буквы на старой могилеили знаки на древнем кинжале:мы любили вас, все же любили,хоть от худшего не удержали —да и в силах ли были? Такиебури, смерчи и медные трубыпосле нас погуляли в России…Хоть, по крайности, чистите зубы,мойте руки! И, медленно пятясь,все машу, — но никак не отпуститэтот кроткий учительный пафосбесполезных последних напутствий —словно родственник провинциальныйв сотый, в тысячный раз повторяетсвой завет, а потомок нахальныйвсе равно кошелек потеряет.А за ними, теряясь, сливаясьс кое-как прорисованным фономи навеки уже оставаясьв безнадежном ряду неучтенном, —машут Вельтманы, Павловы, Гречи,персонажи контекста и свиты,обреченные данники речи,что и в нашем-то веке забыты…И найдется ли в новом столетье,где варить из развесистой клюквыбудут суп, и второе, и третье, —кто-то, истово верящий в буквы?Льдина тает, финал уже явен,край неровный волною обгрызен.Только слышно, как стонет Державинда кряхтит паралитик Фонвизин,будто стиснуты новой плитоюи скончались второю кончиной, —отделенный оградой литою,их не слышит потомок кичливый.А другой, не кичливый потомок,словно житель Казани, Сморгониили Кинешмы, с парой котомокедет, едет в плацкартном вагоне,вспоминает прощальные взгляды,и стыдится отцовой одежды,и домашние ест маринады,и при этом питает надеждына какую-то новую, что ли,жизнь столичную, в шуме и блеске,но в припадке мучительной боливдруг в окно, отводя занавески,уставляется: тот же пейзажик,градом битый, ветрами продутый,но уже не сулящий поблажеки чужеющий с каждой минутой, —и рыдает на полочке узкойнад кульками с домашней закуской,средь чужих безнадежный чужак,закусивший зубами пиджак.
* * *
Старики от нас ушли,
Ничего не зная.
Н. Слепакова
Покойник так от жизни отстает,Что тысяча реалий в час полночныйМеж вами недвусмысленно встаетИ затрудняет диалог заочный.Ему не ясно, кто кого родил,А тех, кто умер, — новая проблема, —Он тоже не встречал, когда бродилВ пустынных кущах своего Эдема.Он словно переспрашивает: как?Как ты сказал? И новых сто понятийТы должен разъяснить ему, дурак,Как будто нет у вас других занятий,Как будто не пора, махнув рукойНа новостей немытую посуду,Сквозь слезы прошептать ему, какойУжасный мир нас окружает всюдуИ как несчастен мертвый, что теперь,Когда навек задернулась завеса,Здесь беззащитен был бы, словно зверь,Забредший в город из ночного леса.И кроткое незнанье мертвеца —Кто с кем, какая власть — мне так же жалко,Как старческие немощи отца:Дрожанье губ, очки, щетина, палка.Я только тем утешиться могу,Что дремлющей душе, лишенной тела,В ее саду, в листве или в снегуДо новостей нет никакого дела,Что памяти о мире дух лишенИ что моя ему досадна точность,И разве что из вежливости онО чем-то спросит — и забудет тотчас;Что там, где наша вечная грызняБессмысленна и не грозна разруха, —Бредет он вдаль, не глядя на меня,Мои рыданья слушая вполуха.
* * *
О, какая страшная, черная, грозоваяРасползается, уподобленная блину,Надвигается, буро-желтую разевая,Поглотив закат, растянувшись во всю длину.О, как стихло все, как дрожит, как лицо корежит,И какой ледяной кирпич внутри живота!Вот теперь-то мы и увидим, кто чего может,И чего кто стоит, и кто из нас вшивота.Наконец-то мы все узнаем, и мир поделен —Не на тех, кто лев или прав, не на нет и да,Но на тех, кто спасется в тени своих богаделен,И на тех, кто уже не денется никуда.Шелестит порывами. Тень ползет по газонам.Гром куражится, как захватчик, входя в село.Пахнет пылью, бензином, кровью, дерьмом, озоном,Все равно — озоном, озоном сильней всего.
Быков Дмитрий Львович родился в 1967 году в Москве. Окончил журфак МГУ. Обозреватель еженедельника «Собеседник», «Вечернего клуба» и «Огонька». Автор четырех поэтических книг. Печатался в «Знамени», «Октябре», «Новом мире». Живет в Москве.
Михаил Ардов (протоиерей)
Вокруг Ордынки
Портреты. Новые главы
I
Среди тех немногих людей, с которыми мой отец дружил в течение всей своей жизни, необходимо назвать имя актера Игоря Ильинского. О том, как состоялось их знакомство, Ардов в свое время писал:
«…В суровом 19-м году существовала в Москве полудикая организация под названием „Студенческий клуб“. <…> При „клубе“ стихийно возник драматический кружок, в котором с восторгом подвизалось человек двадцать молодежи. <…>
