- Ну хорошо, - голосом, не предвещающим ничего хорошего начал я, меня, простого советского человека по фамилии Тюхин, невозможно удивить табличкой, на которой предлагается товар, какового нет в наличии. С трудом, но могу все же допустить, что у двух граждан СССР могут совпасть место, год, месяц и день рождения. Но, простите, когда у этих товарищей оказывается одна жена, брак с которой зарегистрирован одним и тем же отделом ЗАГСа, в один и тот же год и даже день - вот сие, любезный, уже выше моего тюхинского разумения!..
Эту мою гневную тираду он выслушал высокомерно скрестив руки на груди. Мало того, этот прохиндей с чужой сережкой в ухе и чужой личиной на лице, презрительно сплюнул мне на тапок чем-то красненьким и вынул из кармана трубку! Он сунул ее в рот и, пыкнув, произнес с хорошо отрепетированной интонацией:
- Ви нэ атвэтили на мой паследний вапрос, товарищ Тюхин. Па какой причине ви на него не атветили?
Я чуть не задохнулся от гнева.
- Слушай ты, сявка! - извергнув из себя сноп искр, вскричал я. - Зря стараешься, все равно не получится!
- Пачиму?
- Фуражечка у тебя, недомерка, не та!
И с этими знаменательными словами я вытащил позолоченную бабскую зажигалочку и хлопнул ею о прилавок.
Слабая улыбочка счастья тронула его мертвецки сизые губы.
- Принес, да? Всо принес?
- Все?! Тебе что, мало моей жизни, моего паспорта, ювелирных украшений моей жены?..
- Прапыскы, - подсказал он.
- Что?! Что я еще должен тебе, сатанинское отродье, последыш сталинский?!
- Вах! - сказал он. - Шютишь, да? А дэньги?
- Деньги?! Какие еще деньги?
Он зацокал языком:
- Нихарашо, дарагой! Парашочки брал? Брал. Дэнги платил? Нэт. За табой долг, дарагой...
О, знали бы вы какой это был удар для меня, Тюхина! Могло ли быть что-либо еще более постыдное и непростительное для истинного лемурианца, чем нарушение Самой Первой, основополагающей заповеди Учения, которое и начиналось-то с фразы: "В начале было Слово, но недолго, ибо Слово подменил Долг".
В глазах у меня привычно помутилось. Колени, тупо нывшие от постоянного на них упадания, задрожали.
- Сколько? - чуть слышно прошептал я.
- Сам знаишь!
Увы, ну конечно же, я и понятия не имел. Я только лишь смутно догадывался.
- Часы хочешь? Золотые, идут...
- Идут?! - удивился он. - Куда?
- Тогда бери паспорт. Тебе же нужен твой паспорт?
- Типэр нэт.
- Может, челюсть? Веселая, сама поет...
- Всо шютишь и шютишь, да?
- Ну тогда чего, чего тебе, подонку, надо?
- Слюши, ти умный или дурак?
- Сам не пойму.
- Лымон каму нада, мине?
- У тебя есть лимоны?!
- У миня всо есть.
- Почем? - вспотев, спросил я.
- Нипачем, бисплатна, - и снял, сволочь, маску и гадко, совершенно недвусмысленно подмигнул мне. - Толка скажи "да", абними-пацилуй и всо тибе будит!
- Ты что, ты это... ты очумел, что ли?! - до глубины души потрясенный, прошипел я.
- Паркуа па? - голосом покойного Воскресенца вопросил мерзопакостный трансмутант. - Так ты, значит, вопрос ставишь: не превысил ли я своих поползновений? Но целовал же ты товарища Кондратия Комиссарова?
- Так ведь это же на кладбище, это же - в лоб! - вскричал я.
- Ну что ж, тогда поцелуй меня... в лобок! - ответил он целомудренным голосом Идеи Марксэновны.
Выхода у меня, как вы сами понимаете, не было.
- Эх, да чего уж там! - горестно вздохнул я. - Как говорится у нас, у экс-русских: "Долг платежом красен". Закрой, дорогой, глаза...
И он, дурачок, оказавшийся при ближайшем рассмотрении никаким не коварным чеченцем, а некоей совершенно ничтожной, недостойной даже имени собственного, политической фигуркой, оборотнем, поначалу пощеголявшим в революционерах, переметнувшимся в ортодоксы, а потом и вовсе черт знает куда, чуть ли не в камюнизм, он, гнида, закрыл свои нагловатые, навыкате, моргальники, он блаженно зажмурился, а я, Тюхин, бережно взял его за волосы и, потянув голову назад, как располовиненный арбуз, приоткрыл жуткую, от уха до уха, рану. "Господи, прости меня, грешного!" - прошептал я и, выдернув зубами чеку, сунул сталинскую лимонку в его темную, дурно пахнущую душу...
И на веки вечные, без срока давности, ибо стрелки на часах отсутствуют за ненадобностью! Вы слышите, где бы мы ни были, и сколько бы раз не умирали!..
Спокойно, без паники, господа! Душераздирающее повествование близится к неизбежной фините. Еще три Иродиады, сменяя одна другую, проскакали мимо, пока я не добрался наконец до своей фазенды. Все это время я искал трехэтажный особняк американского мультимиллионера, нашел же, как в пушкинской сказке, белую, из самана, то бишь говна, хасбулатовскую саклю с верандой, опознать которую мне удалось лишь по терему Веселисы. Нимало удивившись этому очередному фокусу пространственно-временного континуума, в просторечьи называвшегося Лимонией, я стряхнул с себя пыль странствий и, войдя в дом, сообщил моей хорошей:
- Увы, увы! Как и следовало ожидать, никаких лимонов тут нет и в помине!..
Ах, ну конечно же, ну разумеется, это была всего лишь шутка. Я стоял перед ней с целым ящиком взятых в качестве трофея цитрусовых. Но розыгрыш, к сожалению, не удался!..
По сей день он звучит в моих ущах - ее пронзительный вопль: "Люблю! Люблю!". До сих пор в глазах моих ее перекошенный страстью лик, ее воздетые, на фоне ковра с ружьем, руки, ее воспаленный, обожающий взор. Пожалуй, впервые в жизни я стал объектом чувства, сравнимого по силе разве что с ненавистью.
- Уйди, убью-уу! - вскричала она в третий раз и тут уж я не ослышался. Проклятые лимончики так и посыпались на пол.
- Голубушка, крепись! - пролепетал я. - Ну что же поделаешь, если к счастью только один путь - через кровь, через тернии, через мучительные и долгие страдания!..
- Фашист! И-изверг! - пытаясь дотянуться до бельгийской двухстволочки, взвизгнула Мария Марксэнгельсовна.
Что-то невообразимое, неописуемое творилось внутри ее титанического чрева. Будто трубы смертельной битвы трубили там отступление по всей линии фронта. Ошеломленный, я зажал двумя пальцами нос. Один-единственный звук исторгся из груди моей.
- О! - сказал я. Но этого было достаточно.
Опрокинув детскую кроватку, в которой спал Божественный Лемур, (в предбожескую пору свою, разумеется), она маленькой, но железной ладошкой рубанула меня по шее афедроновским способом и выбежала в Райский сад.
Дубина, кретин, - я подумал тогда, что она устремилась к своей новой подруге Констанции, промышлявшей, как мне стало известно из заслуживавших доверие источников, подпольными абортами, но Личиночка моя за клумбой с орхидеями, издав звук, резко вдруг свихнула влево, к нашему, сколоченному из фанеры, "скворечнику". Схватившись за ручку, она обернулась и, вся белая, вскричала - отчаянно, непримиримо, как героиня фильма про гражданскую войну:
- Не-нави-и-жу!..
Заткните уши, ревнители красоты и нравственности! В том, что последовало за торопливым щелчком задвижечки, ничего музыкального не было. Садануло так, что с крыши нашей "фазенды" посыпалась черепица. Сотни райских ворон, грая, взметнулись с кипарисов - 665 черных - вверх, а 666-я, белая, - вниз, на гранитный склеп - фамильную усыпальницу бывших владельцев усадьбы, скромных героев Стабилизации. Промелькнул маскировочный халат, жалобно звякнула цейссовская оптика...
О, этот, в щепки разнесший сортирчик взрыв, был еще покруче моего рыночного! Ударной волной обтрясло Древо Познания. Вышибло уникальные, работы чуть ли не А. Вознесенского, цветные витражи на веранде. Любимец моей голубушки, взрыв от восторга, рванул к распахнувшейся настежь калитке.
- Дурашка! - начиная что-то смутно соображать, прошептал я вослед вечно убегавшему неведомо куда коккеру. - Ты, должно быть, подумал что наконец-то выстрелило наше, висящее на стенке, чеховское ружье?! Увы, Джонни! Кажется, мы оба с тобой стали жертвами чудовищного заблуждения!..
Но шальной коккер, он же - спаниель, уже не слышал меня. Восторженно подвывая, он катился пыльным клубком вниз по улочке, в сторону моря. Все дальше, дальше...
Акушерские таланты подпольной Констанции Драпездон не понадобились. Моя несусветная сама разрешилась от противоестественного бремени. Воцарилась пугающая предгрозовая тишина.
Глава девятнадцатая Гудбай, Лимония!..
И в который уж раз - о, в который! - радужная мечта лопнула, как проколотый хулиганом первомайский шарик, душа испуганно вздрогнула, робкий огонечек веры, взмигнув, погас. "И ты, Марксэн, - устало прошептал я, снимая портрет вчерашнего кумира, - и ты, о лемурианин, выходит, и ты не смог дать мне, чающему чуда Тюхину, ничего, кроме очередного разочарования..."
- На эшафот его, на плаху, - горячечно пробормотала моя несостоявшаяся Мария, - и не надо, товарищи, бояться Человека с Топором, бойтесь школьных подруг, приносящих в ваш дом трофейную картошечку!
О-о!.. Бледная и смутная, она, сквозь застилавшие глаза мои слезы, походила на утонувшую безумицу Офелию. Лежа на раскладушке в своей старенькой розовой комбинашечке, Идея Марксэновна - такая прежняя, худенькая, как тросточка Ричарда Ивановича, слепца-провинциалиста - бредила.
