— Гонорий, мальчик мой, — сказала фрау Винтер, остановившись на пороге. Голос ее взлетел высоко под балки, откуда тонкая снеговая пелена свешивалась, как стяги, и рассеивалась в воздухе, не долетая донизу. — Посмотрите, что я вам принесла.
«Посмотрите» — это было, конечно, сильно сказано, потому что мальчишка даже не обернулся. Но мелькание черных пальчиков замедлилось, и фрау Ингеборга знала, что он ее услышал и что можно подойти — он не закричит, не отползет подальше, накрываясь оленьей шкурой, служившей ему и ковром, и покрывалом. Таким мелочам фрау Винтер научилась давно. Она подошла поближе и положила насекомое в протянутую через плечо розовую ладошку. Гонорий внимательно всмотрелся, потом разворошил часть головоломки и ее кусочками быстро и ловко написал на полу: «неправильные пчелы».
* * *
— Я, извините, не волшебник какой-нибудь, — сварливо сказал Тинкертоц. — Я, извините, все-таки даже где-то часовых дел мастер.
— Не считая той куклы, которая ожила и наделала такого переполоха…
— Вздор, — буркнул механик, профессор свободных наук и, кто его знает, может быть, немножко и волшебник. — Вы и сами знаете, Паннакот, всю историю раздули журналисты, кукла не проработала и месяца, а государственный переворот устроила та юная авантюристка, с которой я сделал бедной кукле наружность… Поэтому я больше не создаю искусственных существ размером больше мыши… Да вы-то чего от меня хотели?
Гость профессора смутился. Это был рослый широкоплечий мужчина, что называется, кровь с молоком и косая сажень в плечах. Рядом с профессором он казался совсем молодым, но вообще его румяное лицо было обманчиво — иногда на нем проглядывала не то усталость, не то тайная печаль. Сейчас он залился краской, покашлял в кулак и даже повозил по полу носком башмака.
— Э-ээээ, понимаете… эээ… как бы вот сказать…
— Ну так и скажите! Эдак вы до самого обеда будете мекать и бекать!
— Да дело уж больно необычное… и я даже никак не могу рассудить, правое или нет…
— Да говорите же, вот ещё…
— Да что же тут рассказывать, — Кальдерий Паннакот даже сморщился от досады и от усилий выговорить то, что было у него на уме. — Ведь дело-то мое растет. Может, конечно, это и кажется так со стороны — мелочь, дамская радость, детские шалости. А вы знаете, что не бывает двух одинаковых бочонков меда? Что коровы должны есть исключительно особую траву с гор, чтобы сливки были нужного оттенка и с таким вот этим, знаете, ароматом живым таким… А орехи? Я сам езжу за орехами, потому что если кожица, не дай Бог, будет горчить, пропадет же вся партия ядра… а виноградное сусло? А патока? А изюм, лакричный корень, сухофрукты и фрукты свежие… я же дома не бываю почти. А тут изволь все бросать и раз в год ездить на север… и для чего?
— Для чего?
Паннакот вздохнул.
— Вы только не смейтесь, мастер Тинкертоц… но я езжу биться.
Старик поднял бровь.
— И батюшка ездил, пока мог держать меч… и дедушка, и прадедушка, и прапрапра… Видите ли, уже прапрадедушка предпочитал делать вид, что у него там этнографический интерес… прадедушка делал вид, что охотится… ну и все такое… потому что ну какие в наше время могут быть битвы?
— Да, какие?
Паннакот оглянулся, словно ожидал, что отовсюду будут торчать любопытные уши. Но в доме и на улице было тихо — в летний зной и подслушивать никому не охота.
— Ритуальные, — выдохнул он.
— Да полно!
— Клянусь прапрадедушкой! У нас в семье был какой-то богатырь, понимаете, чуть ли не ещё в те времена, когда люди были родом из камней… или из деревьев… или из коровьей лепешки… ну или верили, что они от этого всего происходят… Вот он этот обычай и завел…
— Просто удивительно, — сказал Тинкертоц, и под его действительно удивленным взглядом сама собой залисталсь книга «О вещах несказанных», лежавшая на столе посреди всяческого металлического хлама и алхимической посуды. — И кто же ваш противник?
— Одна… одна очень почтенная дама… Я, право, даже не помню, то ли это была битва Зимы с Весною, то ли Севера с Югом… но, в общем, она тоже сейчас последняя в роду… По-моему, и ей не очень нравится махать мечом раз в год по долгу, так сказать, эээ…. А сейчас мне же просто некогда ездить на эту битву! У меня как раз в это время конгресс кондитеров в Малине! Я уже подготовил три доклада, один лучше другого, послал устроителям, и они приняли все три! А до этого я поеду на ярмарку в Цапфендорф, там будут показывать новейшее оборудование…
— Это-то я понял, но ко мне-то вы, любезный Кальдерий, все-таки явились зачем?
— Я хотел попросить, чтобы вы сделали для меня куклу, — уныло пробормотал Кальдерий.
— Ну вот, опять двадцать пять! Мы же вроде начали с того, что кукол с обликом живых людей я не делаю!
— Но почему? Я же не собираюсь устраивать государственный переворот…
— Да поймите же, несчастный, — загремел Тинкертоц, — что такая кукла — это неэтично! Даже для того, чтобы она могла хотя бы ходить и завязывать себе шнурки на башмаках, мне придется напихать в нее столько кристалликов памяти, столько ультрамикропроводочков, настроить такой тонкости схемы, что это будет ваше подобие почти во всем. И что вы станете с ним делать? Пошлете его махать мечом против какой-то старухи?
— Она вовсе не старуха, а даже ещё очень хорошо сохранившаяся дама!
— Это дела не меняет. Пошлете разумное существо заниматься какой-то семейной враждой… а если он погибнет?
— Никто ни разу в этой битве не погиб, — запальчиво отвечал Паннакот. Ее смысл в самой битве, а не в победе там, или что… Ну, бывает, я там отморожу палец… или ухо… но ведь куклу можно было бы сделать морозостойкую…
— Никакую куклу я делать не буду, — отрезал Тинкертоц. — ни морозостойкую, ни тугоплавкую, ни даже газоразрядно-режущую! Подумать только, а что бы он делал после этой битвы? Вы бы его выключали? Ставили бы в шкаф до следующего года? Стыд и позор вам, Кальдерий, вы сын моей лучшей ученицы, и несете такую ужасную чепуху!!! Ну ладно, я был молод, натворил ошибок… но кто вам сказал, что я их буду повторять???
Паннакот вздохнул и повесил голову.
— А Мелисента ведь редкая умница… Как она поживает, кстати?
— Хорошо, — отвечал воитель поневоле, — матушка-то, слава Богу, здорова и крепка… Привет вам велела передавать.
— Один привет? Без варенья?
— Да я вас вареньем залью, достопочтенный, каким хотите — с марципаном, из томатов, из опунции, из мексиканской агавы с червячком, из райского яблочка, из апельсинов, пассифлоры… да хоть из фрукта жак! Только помогите мне как-то избавиться от этого дурацкого сражения, я же, в самом деле, не былинный герой какой-нибудь, да и ход времен года не нарушится, если я не помашу мечом…
— А вдруг? Наверняка-то вы не знаете…
— Не знаю, — сказал Паннакот. — Так-то я человек здравомыслящий, но иногда вот тоже подумаю — а вдруг? А ведь это же сады… поля… виноградники… пасеки… выпасы… и не один же я с этого живу, вот мне как-то и того… боязно. Не погубить бы это все ненароком-то… В конце концов, и прадед, и прапрадед, и прапрапрадед… зачем-то же ездили на битву?
Тинкертоц посмотрел на гостя с сожалением.
— Даже и не знаю, право, чем бы я мог вам помочь, мальчик мой… Я давно оставил грандиозные проекты, занимаюсь вот полезными мелочами, изощряюсь, так сказать… Вот делаю механических пчел, дабы они могли летать дальше обычных и служить дольше, да и суровый климат им нипочем…
Тут старик прервал плавную речь. Несколько мгновений он смотрел на Паннакота, потом фыркнул, как собака спросонок, и велел показать ему на карте место битвы. Кондитер указал точку на Полярном круге.
— Хм-хм, — прогудел Тинкертоц. — Я на самом деле совершенно не знаю, как вам могут пригодиться мои пчелки. Это обычные создания, летают, собирают нектар… Но было бы интересно испытать их в совершенно уж суровом климате… да и расстояние большое… ах, как вы удачно пришли, Кальдерий, как удачно…
— Ну так, а битва-то?
— Точите меч, — отрезал чародейный механик. — А доклады отдайте вашей матушке, она отлично их прочтет, насколько я помню, она мастерица была не только варенья варить и трансмутации устраивать… И перед отъездом заходите ко мне, может, мои пчелки чего-нибудь и разведают…
Проклиная все на свете, Паннакот вылез из мотосаней и побрел, проваливаясь по колено в нехоженые снега. Что-то случилось с топливной системой — не разбирать же все на морозе… и о черт, опять придется просить оленей у фрау Ингеборги, а это так унизительно… Снег скрипел, меч со скрежетом волочился сбоку, и Паннакоту пришлось отстегнуть его и взвалить на плечо, как лопату или весло. Он брел в полярной ночи под северным сиянием, от которого тьма не становилась светлее, а только приобретала особый оттенок вроде мятного леденца. Бедняге даже запах леденцов мерещился — тут, где всегда пахло только холодом и оленьей мочой… «Ну и ладно, — думал Паннакот, — в этот раз я уж точно ей скажу…» Сказать он собирался уже лет пять или шесть, не всегда одно и то же, но каждый раз взгляда бледно-голубых глаз фрау Винтер было достаточно для того, чтобы все слова не просто замерзли в горле, а прямо-таки сублимировались, как лед на ветру. Ветер, между тем, толкал бедолагу кондитера в спину, как бы намекая, что нечего и пытаться повернуть обратно, не сделав привычного дурацкого дела. А старик Тинкертоц, к которому Кальдерий зашел, как было условлено, так ведь ничего толком и не сказал. Ещё и хихикал — мол, тебе понравится, поезжай… Понравится! Как ЭТО может понра… оооой!
