Покуда Сара Избел тихим голосом давала показания, присяжные разглядывали потолок, картины на стенах и собственные руки.
Никто не смотрел на Мертона Избела.
Сара заявила, что в субботу после ленча была с дочерью в мастерской на ферме Избелов, штопая платье, — никто из них не выходил из дому. Мастерская расположена в задней его части — раньше это была курительная, но мать (слово «мать» было произнесено еле слышно) переделала ее. До дождя она видела отца через окно — он пахал, идя следом за Смоуки, старой серой лошадью. Когда начался дождь, отец отвел Смоуки в конюшню, в углу которой находилась кузница, и до звонка Пру Пламмер Сара слышала стук молота по наковальне. Услышав новости, отец запряг Смоуки и Ралфа в фургон — у них нет автомобиля — и поехал в деревню.
Когда Эндрю Уэбстер заявил, что у него нет вопросов, Сара Избел быстро удалилась.
Феррис Эдамс вызвал Мертона Избела.
Старый фермер начал говорить достаточно спокойно. Когда дождь загнал его в конюшню, он воспользовался случаем, чтобы перековать двух лошадей. Нет, он не покидал конюшню… Мертон забормотал что-то о шведском железе, которое он привык использовать для гвоздей, и Джонни не смог разобрать, то ли железо стало невозможно приобрести, то ли Избел больше не мог его себе позволить… Морщинистое лицо, словно высеченное из гранита, странным образом ожило. Мускулы и нервы начали двигаться, как будто камень превращался в кипящую лаву.
Затем лава вырвалась наружу.
— Сукин сын! Соблазнитель! Антихрист! — Мерт Избел поднялся со стула, тыча правой рукой в сторону Джозефа Ковальчика.
Тот съежился, словно придавленный ураганным ветром. Эндрю Уэбстер испуганно привстал, ухватившись за край соснового стола.
— Мертон! — произнес шокированный судья Шинн.
— Мистер Избел… — начал Эдамс.
— Мерт! — Берни Хэкетт направился к старому фермеру.
Но Мертон Избел продолжал бушевать, и все затаили дыхание, ибо это была не вспышка ярости человека в здравом уме, а приступ галлюцинаций: Мерт Избел вообразил, будто Джозеф Ковальчик — тот самый коммивояжер, который десять лет тому назад обесчестил его дочь Сару. Он проклинал соблазнителя и благодарил Бога за то, что тот оказался у него в руках.
— Вор!.. Осквернитель девственниц!.. Отец ублюдков!.. Проклятый иностранец!..
На глазах оцепеневших присутствующих старый фермер протянул могучие руки через сосновый стол, схватил за горло ошарашенного заключенного и оторвал его от стула:
— Я ждал этого целых десять лет!..
Кожа Ковальчика из серой становилась фиолетовой. Глаза вылезали из орбит. Из горла вырывались сдавленные звуки.
Понадобились усилия шестерых мужчин, чтобы оттащить Мерта Избела от обвиняемого. Они опрокинули его на стол, держа за руки и за ноги. Постепенно он прекратил сопротивляться, и взгляд его стал осмысленным. Мужчины поставили его на ноги и отвели наверх в одну из спален.
Судья Шинн окинул взглядом сцену побоища.
— Перерыв! — объявил он. — Пожалуйста, приведите зал суда в порядок.
* * *
За ленчем все молча и без всякого аппетита жевали сандвичи, приготовленные Милли Пэнгмен.
Только когда Феррис Эдамс поднялся, собираясь вернуться в дом Фанни Эдамс, судья Шинн заметил:
— Лучше заканчивайте процедуру, Феррис. Все равно это ни к чему не приведет.
— Я собирался, — ответил Эдамс, — но Казавант сказал кое-что сегодня утром, когда я отвел его к тетушке Фанни, и я подумал, что стоит вызвать и его.
— Этого болтуна? — Судья нахмурился. — Какой от него может быть толк?
— Речь идет о картине на мольберте.
— Вот как? — заинтересовался Энди Уэбстер. — И что же с ней такое?
— Не важно, — сказал судья. — Хорошо, Феррис, вызовите Казаванта и закругляйтесь. Какое имеет значение, что он скажет, Энди? Или что скажете вы? Кстати, вы собираетесь что-нибудь говорить в защиту обвиняемого?
— Наша защита — правда, — проворчал старик. — Только никто ей не поверит. Я могу лишь вызвать Ковальчика свидетелем и пустить все на самотек.
— Возможно, вы не будете так уверены в правдивости Ковальчика, — с хитрым видом произнес Эдамс, — когда услышите, что говорит Казавант.
И он вышел, насвистывая.
Ашер Пиг с любопытством посмотрел на Джонни:
— Судья Шинн рассказывал мне о вас фантастические истории. Какое жаркое вы намерены приготовить из кролика, которого держите в рукаве?
— Я не держу в рукаве ни кролика, ни что-либо еще, — отозвался Джонни. — Вы же слышали сегодняшние показания. У старой Селины, детей Хэкетта и троих Избелов есть алиби, а нам оставалось исключить всего шестерых…
— Значит, теперь остается ноль, — задумчиво промолвил Пиг.
— Да, — кивнул Джонни. — Похоже, алиби имеется у всех в деревне. Это возвращает нас к Ковальчику.
Энди Уэбстер с негодованием бросил на стол свою салфетку.
Судья Шинн массировал голову.
— Всегда возможен человек с Марса, — обнадежил журналист.
— Конечно, — согласился Джонни. — Если Ковальчик не убивал тетушку Фанни, это сделал кто-то другой. А так как у всех обитателей Шинн-Корнерс есть алиби на время убийства, значит, этот «кто-то» нам неизвестен. Но я неоднократно расспрашивал всех, включая детей, и никто не видел в субботу ни одного постороннего в деревне, за исключением Джозефа Ковальчика. — Джонни пожал плечами. — Следовательно, убийцей должен быть Ковальчик, хотя бы по той причине, что им больше не может быть никто, если не считать гипотетического марсианина.
Судья посмотрел на часы.
— Энди, — спросил он, — почему ты веришь истории Ковальчика?
Старый юрист встрепенулся.
— Как ты можешь спрашивать меня об этом, Луис?! — воскликнул он. — Разве ты ему не веришь?
— Ну… — неуверенно произнес судья.
— Я даже позволил себе дать волю воображению, — пробормотал Джонни. — С моим складом ума это неудивительно.
— И что же ты вообразил? — осведомился судья.
— Ну, я представил себе около трех дюжин последних обитателей чахнущей общины под названием Шинн-Корнерс, собравшихся вместе и договорившихся обеспечить друг другу алиби, чтобы вина иностранца не вызывала сомнений. Не спрашивайте меня, почему я об этом думал. Полагаю, потому, что я тоже не верю в виновность Ковальчика, точнее, не хочу, чтобы он был виновен. Во мне остается достаточно романтизма, чтобы радоваться торжеству добра над злом. В этом моя беда… Заговор тридцати пяти человек, включая детей и пастора Шира! Вот до чего доводит сентиментальность! Давайте посмотрим в лицо фактам, друзья. Мы гоняемся за собственной тенью. Простите, судья, но если бы это опереточное жюри, в которое вы меня втянули, собиралось выносить вердикт сейчас, мне пришлось бы проголосовать за виновность нашего Джозефа.
* * *
— Прежде чем вы начнете допрашивать вашего свидетеля, мистер Эдамс, — сказал судья Шинн, — я прошу встать присяжного номер три.
— Это ты, Мерт, — шепнул Хьюб Хемас. — Вставай.
Мертон Избел поднялся. Дикая ярость исчезла из его глаз, и он стал тем, кем был в действительности, — изможденным стариком.
— Мерт, мы с тобой знаем друг друга с тех пор, как мальчишками воровали яблоки в саду старого Юрая за Лощиной, — обратился к нему судья. — Ты помнишь, чтобы я хоть раз тебе лгал?
Мертон молча уставился на него.
— Поэтому запомни мои слова. Если ты еще раз хоть пальцем тронешь обвиняемого, Мерт, я выпишу ордер на твой арест и лично прослежу, чтобы ты понес наказание со всей строгостью закона. Ты меня понял?
Массивная седая голова медленно кивнула.
— То, что я только что сказал Мертону Избелу, — обратился судья к присяжным, — относится ко всем жителям деревни в этой комнате и за ее пределами. — Он так неожиданно постучал штопальным «грибом» тетушки Фанни, что Пру Пламмер подпрыгнула. — Можете вызывать вашего свидетеля, мистер Эдамс.
Покуда Берни Хэкетт принимал присягу у Казаванта, а Феррис Эдамс задавал ему вопросы о его прошлом, а также давних связях с Фанни Эдамс и об увлечении ее творчеством, Джонни наблюдал за Джозефом Ковальчиком. Этот человек одновременно озадачивал и возмущал его. Либо он величайший в мире актер, либо тут что-то не так. Относиться к нему беспристрастно становилось все труднее, а в насыщенной конфликтами атмосфере Джонни больше всего хотелось сохранить нейтралитет. Если раньше польский беженец казался застывшим от ужаса, то теперь он выглядел погруженным в состояние абсолютного покоя. Как будто безумные руки Мерта Избела, стиснувшие ему горло, были судьбой, которой он опасался с самого начала — смертной казнью через повешение, — но веревка оборвалась, и хотя казнь продолжала маячить, никто не был способен дважды испытывать подобный страх. Мозолистые руки бессознательно — или осознанно? — поглаживали распухшую шею. Шрамы и боль словно внушали уверенность.
