Его рука вертела в глубине кармана небольшую записную книжечку, с которой он никогда не расставался. Машинально он вытащил ее и рассеянным взглядом пробежал страничку записей на завтрашний день, 20 июля, всю испещренную именами и пометками.
«Без глупостей! — резко оборвал он себя. — Завтра я обещал Теривье навестить его дочурку в Со{36}. А в два часа начинается мой прием…»
Антуан раздавил в пепельнице окурок и потянулся.
«Доктор Тибо опять появляется на свет божий, — подумал он, улыбаясь. — Ну что же? В конце концов, жить — это значит действовать! А не разводить философию… Размышлять над жизнью? К чему? Давно известно, что такое жизнь: нелепая смесь чудеснейших мгновений и жесточайшей скуки! Приговор произнесен раз и навсегда… Жить — это вовсе не значит снова и снова ставить все под вопрос…»
Энергичным движением Антуан поднялся с дивана, вскочил на ноги и быстро подошел к окну.
— Жить — это значит действовать! — повторил он, рассеянно, оглядывая пустынную улицу, мертвые фасады домов, покатые поверхности крыш, на которые полосами ложились тени от труб. Антуан продолжал машинально вертеть в руке записную книжечку, спрятанную на дне кармана. «Завтра — понедельник: пожертвуем морской свинкой для малыша номер тринадцать… Много шансов за то, что прививка даст положительную реакцию. Скверная история. Потерять почку в пятнадцать лет… А потом эта несчастная дочурка Теривье. Мне не везет в этом году со стрептококковыми плевритами. Подождем дня два, и если не будет улучшения — придется делать резекцию ребра. Да что там! — резко оборвал он ход своих мыслей, спуская приподнятую было штору на окне. — Честно исполнять свою работу — разве это уж так мало?.. А жизнь пусть себе бежит своим чередом!..»
Антуан вернулся на середину комнаты и закурил новую папиросу. Забавляясь созвучием слов, он стал мурлыкать, точно повторяя припев песенки:
— Пусть жизнь себе бежит… А Жак пусть рассуждает… Пусть жизнь себе бежит…
XVI
Обед начался чашкой холодного бульона, который оба брата выпили молча, в то время как Леон в белой официантской куртке сосредоточенно разрезал дыню на мраморной доске закусочного столика.
— У нас будет рыба, немного холодного мяса и салат, — объявил Антуан. — Это тебя устраивает?
Вокруг них заново отделанная столовая со своими гладкими, обшитыми деревянной панелью стенами, с зеркальными окнами и длинным закусочным столиком, занимавшим противоположную окнам стену, казалась пустынной, мрачной и величественной.
Антуан, по-видимому, совершенно освоился с этой торжественной обстановкой. В данную минуту лицо его выражало самую сердечную доброжелательность. Искрение радуясь свиданию с братом, он терпеливо ждал возобновления разговора.
Но Жак, молчал, стесненный неуютностью этой комнаты, тем, что два их прибора были нелепо разделены всей длиной стола, за которым с успехом могло бы разместиться человек двенадцать гостей. Присутствие слуги еще усугубляло ощущение неловкости: каждый раз, когда Леон менял тарелку, ему приходилось, чтобы дойти от стола к буфету и обратно, дважды пересекать половину огромной комнаты; и Жак невольно следил искоса за плавными движениями этого белого призрака, скользившего по ковру. Он надеялся, что Леон, подав дыню, наконец удалится. Но слуга задержался, наполняя стаканы. «Новые замашки», — подумал Жак. (В прежнее время брат его едва ли согласился бы пользоваться чьими-либо услугами и наливал бы себе сам, по своему вкусу.)
— Это «Мёрсо» тысяча девятьсот четвертого года, — пояснил Антуан, подняв свою рюмку, чтобы убедиться в прозрачности янтарного вина. — Оно прекрасно идет к рыбе… Я нашел с полсотни бутылок в погребе. Но это были последние отцовские запасы.
Украдкой он теперь внимательнее присматривался к брату. Он чуть было не задал ему один вопрос, но удержался.
Жак рассеянно глядел на улицу. Окна были открыты. Поверх домов небо было розоватое, с перламутровым отливом. Сколько раз в детстве в такие вечера он любовался этими фасадами и крышами, этими окнами с решетчатыми ставнями, с потемневшими от пыли шторами, этими зелеными растениями в горшках, выставленными на балконах!
— Скажи мне, Жак, — неожиданно обратился к нему Антуан. — Как твои дела? Хороши? Ты доволен?
Жак вздрогнул и удивленно посмотрел на брата.
— Что же, — продолжал Антуан ласково, — счастлив ты, по крайней мере?
Принужденная улыбка промелькнула на губах Жака.
— Ну, знаешь ли… — пробормотал он, — счастье — это не приз, который удается при случае сорвать… По-моему, это прежде всего природное предрасположение. Возможно, что у меня его нет…
Он встретился глазами с братом: тот смотрел на него, как врач на пациента. Жак уставился в тарелку и умолк.
Ему не хотелось возобновлять прерванный спор, а между тем мысль его продолжала работать в этом направлении.
Отцовское серебро — овальное блюдо, на котором Леон подавал ему рыбу, соусник с изогнутой ручкой, напоминавший старинный светильник, — привело ему на память прежние семейные обеды.
— А что Жиз? — внезапно спросил он, как будто вдруг вспомнив о ней после нескольких месяцев полного забвения.
Антуан подхватил мяч на лету:
— Жиз? Она все там же… Как будто счастлива. Изредка пишет мне. Она даже приезжала сюда на пасху, провела здесь три дня… Средства, которые ей оставил отец, позволяют ей теперь вести более или менее независимый образ жизни.
Этим намеком на завещательное распоряжение г-на Тибо Антуан смутно надеялся вызвать разговор на тему об отцовском наследстве. Он никогда не принимал всерьез отказ брата. При участии нотариуса он произвел раздел всего состояния на две равные доли; затем поручил своему биржевому маклеру вести дела Жака, пока тот не изменит своего нелепого решения.
Но Жак думал совсем о другом.
— Она все еще в монастыре? — спросил он.
— Нет. Она даже уехала из Лондона. Она живет теперь в его пригороде, в Кингсбери, в монастырской школе; если я верно понял, это своего рода пансион, где много молодых девушек, таких же, как она.
Жак уже начинал раскаиваться, что так неосмотрительно затронул этот вопрос. Воспоминание о Жиз больно отозвалось в его сердце. У него было слишком много оснований считать, что он один в ответе за добровольное изгнание девушки, за ее бегство прочь от всего, что могло ей напомнить о прошлом и о ее обманутых надеждах.
Антуан продолжал, снисходительно посмеиваясь:
— Ты ведь ее знаешь… Такая жизнь подходит ей как нельзя лучше… Это своего рода община без строгого устава, где время делится между благочестием и спортом… Он повторил с еле заметной неуверенностью: — Она как будто счастлива.
Жак поспешил отвлечь брата от этой темы:
— А Мадемуазель?
(В одном из своих писем прошлой зимой Антуан сообщил ему об отъезде старой мадемуазель де Вез в богадельню.)
— Сказать по правде, о Мадемуазель я имею лишь косвенные сведения — через Адриенну и Клотильду.
— А они все еще здесь?
— Да… Я их оставил у себя, потому что они хорошо уживаются с Леоном… Они аккуратно навещают Мадемуазель в первое воскресенье каждого месяца.
— Где же это?
— В Пуэн-дю-Жур. Помнишь, Убежище для престарелых, куда Шаль поместил свою старую тиранку-мать, совершенно при этом разорившись? Нет? Ты не знаешь этой истории? Одна из самых замечательных об этом неподражаемом господине Шале…
— Ну, а сам он, что с ним сталось? — спросил Жак, невольно рассмеявшись.
— Шаль? Жив и здоров! Содержит на улице Пирамид магазин технических новинок. Уверяет, что у него было с малых лет призвание к этому делу. Впрочем, кажется, он весьма преуспевает… Если будешь проходить мимо, — по-моему, стоит зайти. У него презабавный компаньон. Вместе они составляют пару, достойную пера Диккенса!
Оба дружно расхохотались. На миг как бы восстановилась их нерасторжимая братская близость.
— Что касается Мадемуазель… — продолжал Антуан после минутного молчания, он вдруг, казалось, смутился и хотел непременно объяснить Жаку все обстоятельства дела. — Понимаешь ли, — сказал он добродушным тоном, который непривычно звучал в ушах Жака, — мне никогда не приходило в голову, что Мадемуазель может провести остаток своей жизни вне нашего дома… Знаете что, Леон, — поставьте салатник на стол, мы сами возьмем себе… Это кресс-салат, — пояснил он Жаку, в ожидании ухода слуги, — будешь его есть с холодным мясом или после?
— После.
— Я буду с тобой вполне откровенен, — продолжал Антуан, как только убедился, что они остались одни. — Я никогда не шевельнул бы пальцем для того, чтобы расстаться с нашей бедной старушкой. Но признаюсь, что своим упорным желанием уехать она оказала мне огромную услугу. Ее присутствие в доме значительно осложнило бы новый уклад моей жизни… Мадемуазель вбила себе в голову, что должна переехать в Убежище для престарелых, когда окончательно убедилась в том, что Жиз намерена остаться в Англии. Жиз предлагала тетке увезти ее с собой и поместить где-нибудь поблизости от себя… Так нет же, она заладила одно: Убежище… Ежедневно к концу завтрака она скрещивала на столе свои худые, как у скелета, руки и начинала разводить рацеи, тряся своей маленькой головой: «Я уже не раз говорила тебе, Антуан… В моем теперешнем состоянии… Я никому не хочу быть в тягость… В шестьдесят восемь лет, при моем состоянии…» Ты ее себе представляешь? Сидит, согнувшись в три погибели, подбородок на скатерти, сметает сморщенными ладонями крошки со стола… и повторяет дрожащим голосом: «В моем теперешнем состоянии…» Я отвечал: «Хорошо, хорошо, там видно будет. Потом поговорим…» Видишь ли, — что греха таить? — это так упрощало многие вопросы… В конце концов я согласился… как ты считаешь, может, я был неправ?.. Впрочем, я принял меры к тому, чтобы все обошлось как можно лучше… Прежде всего уплатил самую высокую цену, чтобы она могла устроиться с полным комфортом. Сам выбрал для нее две смежные комнаты, велел их заново отремонтировать и перевезти туда всю обстановку ее прежней комнаты, чтобы она не чувствовала себя выбитой из колеи. При таких условиях ведь не похоже, что, поместив в Убежище, я вышвырнул ее за порог, как ненужную вещь? Тебе не кажется? Она устроилась совсем как старушка, пользующаяся собственными доходами и живущая в семейном пансионе…
