– И это нужно затем, чтобы каждый владелец получал свою прибыль? А разве они при этом не мешают друг другу?
– Конечно. Но зато покупатель может выбрать из множества предложений, и это стимулирует каждого продавца предлагать более качественные товары.
– Я не особенно много вижу здесь, чтобы кто-то предлагал что-то качественное, – заметила Маша. – Чтобы сделать что-то хорошее, надо думать о том, чтобы сделать что-то хорошее. Нужно, чтобы тебе пришла идея, которая раньше никогда никому не приходила. Это совсем другая цель, чем прибыль.
– Ну, продают вещи, как правило, совсем не те люди, которые делают.
– И те, которые делают, добровольно отдают вещи тем, которые продают?
– Не просто так, а за вознаграждение.
– Какое вознаграждение может быть достаточным за то, что ты воплотил идею, которая никогда раньше никому не приходила?
– Как правило, ты еще и радуешься, если за это удается получить хоть что-то, – сказал я.
– Это непонятно. Ну хорошо, а те, кто продает? Нельзя же жить только для того, чтобы получать прибыль.
– Ну, у них свои идеи. Можно думать о том, чтобы получать больше прибыли, чем другие. Это называется «конкурентная борьба», – со вздохом пояснил Морган. – Превосходство над другими людьми здесь считается одним из самых верных способов получить удовлетворение. Особенно если эти другие люди при этом оказываются в дурацкой ситуации…
– То есть, в итоге, все сводится к тыканью друг в друга пальцами с радостным криком «обосрался, обосрался»? – спросила Маша, и мы переглянулись. – Ну что же, не самый скучный способ проводить время, – заключила она. – Немножко детский, конечно.
…Вот мы сталкиваемся с Баламутом, который выходит из бутика «Spencer Hart» в изящном костюме, который ему потрясающе идет: сутулость и нескладность движений скрадываются, он выглядит почти так же хорошо, как во Фриланде. Его свита еще больше увеличилась: серьезные молодые люди вытеснены на периферию, он окружен целым выводком выхоленных бесстрастных девиц с одинаковыми бюстами и одинаковыми сияющими лицами (их не меньше десятка, честное слово). При виде нас затуманенный взгляд Рыжего проясняется, и он вопит:
– Эй, а вот и мои друзья! Так, знакомьтесь: Денис, Дмитрий, Мария…
Девицы смотрят на нас во все глаза. Очевидно, мы плохо вписываемся в их представления о друзьях влиятельного человека, даже самого эксцентричного. При виде Маши в них, кажется, автоматически поворачивается какой-то тумблер: они синхронно совершают некое неуловимое движение, будто заранее отрепетированное, и смыкаются вокруг Рыжего стеной.
– Мы тебя догоним, – решительно говорит Морган, заслоняя Машу от этого боевого строя.
Мы совершаем правильное отступление по плавно изгибающемуся коридору. Маша с любопытством оглядывается на скалящихся девиц.
– А что это он делает? – спрашивает она.
– Ярмарка тщеславия, – ответил я. – Удовлетворение низменных инстинктов. Он соскучился. А тут добыча сама идет. Ничего, ему скоро надоест. Удивительно, как это он так быстро выбрался из казино, правда?
– Лично я удивляюсь, как это он так сходу вспомнил наши имена, – пробормотал Морган.
– Ничего, ему скоро надоест, – повторил я. – В конце концов, всё это ужасно скучно.
– А может, это просто у нас с тобой кризис среднего возраста, – буркнул Морган.
– Вроде рановато, – сказал я. – И потом, мне и в пятнадцать казалось, что это фантастическое дерьмо.
…Вот мы в циклопической зале, похожей на залу дворца. Видимо, она предназначена для больших приемов, конференций, выставок и всяких благотворительных балов. Сейчас тут пусто, свет приглушен, и всё огромное пространство хаотически заставлено выкрашенными в золотой цвет одинаковыми мини-киосками. Вообще в этом супер-молле легкая воздушная архитектура (проект легко мог делать какой-нибудь Норман Фостер) сочеталась с максимальным количеством кричащих деталей отделки – лепных, позолоченных, с завитушками. Впечатление от этого, конечно, было немножко дикое.
Мы пробираемся между мини-киосками и глазеем на ярусы мраморных галерей, поднимающихся каскадами. В узкой щели между киосками я вижу гейт.
…Вот мы в торговом ряду под стеклянным куполом, едим мороженое, болтаем с молодым мороженщиком о всякой ерунде и смеемся. Маша удивительно легко сходится с людьми. Она заговаривает с продавцами, охранниками, скучающими модниками в цветных брючках, бабульками в норковых боа, парочками на скамейках – и через пять минут их разговор не отличить от болтовни старых знакомых. Заговаривает она не со всеми, но со многими.
С Баламутом мы сталкиваемся то и дело. Свита у него все время меняется: то увеличивается, то опадает.
…Вот мы в каком-то пространстве со сложной структурой: это выставка, по стенам развешаны картины в тяжелых рамах. Я не вижу особой разницы между этими изображениями: по-моему, на всех картинах нарисованы практически одинаковые всхолмленные поверхности в черно-белую шахматную клетку. Здесь мы ненадолго теряем Машу из виду, а потом обнаруживаем ее: с открытого лестничного пролета мы глядим в просторный зал, полный хорошо одетой толпы. В центре толпы Рыжий, бросившись перед Машей на одно колено, распахивает перед ней бархатную коробку. Поднимается шум, на них направляются десятки мобильников: на лоснящейся серой шелковой подложке в коробке лежит нечто, сверкающее зелеными искрами.
Маша что-то говорит Рыжему, улыбаясь. Тот энергично мотает головой. Маша что-то спрашивает его, уже без улыбки, а он клоунски прижимает руку к груди и восклицает (его даже слышно сквозь гам): «Что угодно!» Тогда Маша, снова улыбнувшись,
