– Да, мам? – невозмутимо поинтересовался Костик сквозь размеренное чавканье.
– Костя, ты где?! – вскричала любящая мать таким голосом, что в лаборатории зазвенели пробирки.
– Вышел из бассейна, пирожок ем, жду троллейбус, а что?
– Как это – что?! А как же авария?!
– Какая авария, мам? Что случилось? – заволновался Костик. – С папой что-то?! Мам! Не молчи!
Галина Викторовна молча хватала ртом больничный воздух, густо пахнувший лекарствами и кислой капустой.
Персонал, измученный бурными поисками несуществующего пациента, взирал на нее с мрачным подозрением.
– Я сейчас, – неискренне пообещала Галина Викторовна медикам и дезертировала во двор.
В трубке, которую она на бегу прижимала к взволнованно вздымавшейся груди, встревоженно квакал блудный сын.
– Так ты жив и здоров?! – уточнила родительница, не скрывая своего возмущения этим фактом. – Ну, Костик, все, это была твоя последняя шуточка. Я тебя сама убью, своими руками!
На пути домой смертоубийственный порыв разозленной Галины Викторовны только окреп, превратившись из сотрясавших воздух угроз в твердое намерение всыпать сыночку по первое число в районе пятой точки. С этой целью уже в подъезде хорошая мать, совершившая эволюционный скачок от любви до ненависти, отстегнула со своей сумки кожаный ремень широкого назначения. Сумку она бросила на лестничной площадке, и, держа руку с ремнем на отлете, как казак – шашку, ворвалась в квартиру с воплем:
– Ну, я тебе покажу!
Оля, успевшая подобрать с ковра охапку бумажек, бросила на атакующую маму один-единственный взгляд и сразу же решила, что ей уже достаточно показали. Мама была заметно не в себе и в таком состоянии даже без ремня в руке запросто разогнала бы по углам шестой палаты самых буйных Наполеонов, Тутанхамонов и Чингисханов.
– Мамочка, я больше не буду! – на всякий случай пообещала Оля и отступила в угол.
– Где он? Где это чудовище?! – кружась по комнате с ремнем в руке, кричала Галина Викторовна.
Оля решила, что мама спрашивает о Громове – ну а что же еще могло ее так взволновать? – и заявила:
– Если он тебе так уж не нравится, я могу с ним порвать!
– Я сама его порву! Я его породила, я его и убью!
– В смысле?! – моргнула Оля.
А ее внутренний голос с негодованием произнес: «Это просто какое-то индийское кино! Марина – сестра Громова, Ксюша – невеста Громова, а моя мама – мать Громова?!»
– Весь мир сошел с ума, – пробормотала Оля.
– Ма! – в рифму откликнулся Костик, торопливо шагнув в дверь, которая так и стояла нараспашку. – Что с папой?!
– С каким еще папой?! – еще больше напряглась Оля, решив, что сейчас для Громова еще и папашу «подберут».
– А что с Ольгой?! – увидев гипс на руке сестры, Костик задал новый вопрос. – Мама! Это ты ее избила?!
– Нет, она только комнату мою разгромила, руку я повредила сама! – поспешила реабилитировать буйную, но любимую маму добрая дочь.
– Какую комнату?! – возмутилась этой напраслиной Галина Викторовна.
– Кажется, она не понимает, где она и кто она, – громким шепотом сообщила Костику Оля. – Думает, что она – мать одного моего знакомого!
В этот момент в гостеприимно распахнутую дверь вошел папа, заметно перекосившийся на бок под тяжестью пластмассовой канистры.
– Какого еще знакомого? – с подозрением спросил он, посмотрев на супругу. – Галя! У тебя есть еще какие-то дети, кроме наших?!
– Какие еще дети, мне и этих много! – закричала Галина Викторовна, отчаянно замахнувшись на отпрянувшего Костика ремнем от сумки.
– Ой, прости, пап! – извинился Костик, наступив родителю на ногу. – Что, ты машину разбил?
– Как – разбил?! – занервничал папа.
– Ну, в аварии?
– В какой аварии?!
– Эй, наверху! У Романчиковых! – закричали от основания лестницы околоподъездные бабушки. – Шо там у вас, пожар или убивают кого?
– Пожар? – Папа шумно понюхал воздух. – Ой, а я с бензином!
– Нет у нас никакого пожара! – возразила Оля.
– Що, шо она орет? Пожар у них, да? Пожар?! – загомонили в подъезде.
– Поубивал бы старых дур, – проворчал Костик.
– Не, не пожар, у них там убийство! – заволновались глуховатые бабки.
Оля молча обошла маму, столбом застывшую посреди комнаты, Костика – на пороге, папу – в коридоре, и громко захлопнула дверь.
Как бы то ни было, посторонних их дела семейные не касались.
Где-то через час, соединенными усилиями отняв у мамы ремень, проветрив квартиру и поставив отмокать пригоревшую кастрюлю, Оля, Костик и папа собрались на кухне за успокоительным чаем. Маму не звали – берегли ее и свои нервы, но Галина Викторовна вышла сама и кротко поинтересовалась: за что же родной сынок над ней так издевается? Вопрос сопровождался публичным показом сообщения на экране мобильника.
Костик поклялся, что злополучную эсэмэску не отправлял, и предположил, что это чей-то злой розыгрыш. Мол, кто-то влез в его шкафчик с одеждой в бассейне, взял мобильник и отправил Галине Викторовне дурацкое сообщение.
Мама поклялась, что сегодня она даже не заходила в Олину комнату, а вчера там все было в полном порядке.
Папа поклялся, что полдня он безотлучно провел в гараже и вообще не понимает, что за чертовщина у них тут происходит.
А Оля поклялась, что во всем разберется, допила свой чай и поехала «ночевать к подруге», то есть, на самом деле, к Громову.
Нет худа без добра, разгром в комнате сыграл ей на руку: макулатурные развалы отнюдь не выглядели наилучшим местом для отдыха, и мама отпустила Олю в гости без вопросов.
Без пяти минут олигарх Громов, заглазно обвиненный Ольгой Павловной в трудоголизме, провел субботний день отнюдь не в офисе. Он занимался не делами, а лишь одним делом, притом уголовным.
Андрей настоял на своем участии в расследовании смерти Марины, привычно использовав как веский аргумент твердую валюту. Бегло ознакомившись с конвертом, полным аргументов, важный полицейский генерал лично препроводил Громова в курилку, где как раз релаксировал, забросив на подоконник гудящие ноги, Антон Колобков.
– Вот вам, старший лейтенант, напарник, – веско сказал генерал Колобкову, уронившему сигарету от неожиданности. – Зовут его Андрей Павлович, фамилию не скажу – пусть это будет секрет, и звание его вам тоже знать не обязательно. Прошу любить, жаловать и держать в курсе дела. Вам понятно?
– Понятно, – безбожно соврав, подтвердил Антон.
Он понял только одно: начальство из каких-то своих высших соображений пристегнуло к нему темную лошадку, с которой Антоша теперь должен носиться, как дурень с писаной торбой.
Генерал изобразил некий невразумительный жест, очевидно, символизирующий передачу торбы в хорошие руки, пожелал напарникам успеха и удалился.
– Можно просто Андрей, – сказал Громов, доставая свои сигареты.
Наладить полный контакт в режиме первого перекура не получилось – Антон при всем старании не мог изобразить внезапный всплеск товарищеских чувств, но Громова такие лирические тонкости волновали мало.
С утра до вечера он неотлучно сопровождал Колобкова на пути к развязке детективной истории и за это время узнал много нового о своей покойной сестре.
Оказывается, в друзьях у Марины Громовой были не только мажорные юноши и гламурные девушки, но и вполне приличные люди того и другого пола, включая даже двух работающих учительниц – и одной из них была Ксюша Марковцева.
И кавалеров своих Марина давно уже не меняла как перчатки, потому что без малого год состояла в серьезных отношениях с порядочным юношей по имени Иван, бедным студентом из интеллигентной семьи.
Иван сей оказался невысоким коренастым малым с русыми кудрями, шкиперской бородкой и глазами цвета лесных незабудок. Громову он напомнил героя старых советских фильмов – простого честного парня, геолога, там, или полярника, романтика дальних странствий и любителя бардовской песни. Или, скажем, простодушного русского богатыря, вроде Илюши Муромца, засидевшегося на теплой печке.
Марину этот славный малый, похоже, любил, хотя и странной, на взгляд олигарха, любовью – без энергичных попыток прибрать красавицу к рукам и на законных основаниях внедриться в богатое семейство.
– Да я бы охотно женился на Мариночке, но ясно понимал, что ее семья будет против, – доверительно объяснил Иван Колобкову и Громову. – Кто я для них? Голь перекатная, и так оно и есть. К сожалению, я не смог бы обеспечить Мариночке тот образ жизни, к какому она привыкла.
– То есть жениться вы на девушке не собирались, но спали с ней? – в лоб спросил нежного юношу грубый Колобков.
Тут Громов почувствовал симпатию к старлею, хотя его и покоробила чеканная формулировка.
– Я не хотел! – взвился Иван.
– Жениться?
– Спать!
– Что-о-о?! – возмутился и Громов.
– То есть я был не против, – голубоглазый Иван потупил взор – незабудки поникли. – Тем более, что Мариночка настаивала… Но я всегда говорил ей, что не могу дать ей ничего, кроме большой и чистой любви.