и цепляясь за что попало, чтобы не очутиться на дне залива.
А этот морской волк не давал никакой пощады, он рычал и грозил кулаком мне, ветру, волнам, всему белому свету.
Страх сковал меня, и не было на свете такой силы, которая бы смогла оторвать меня от борта.
Когда судно взметнулось на гребень большой волны, морской волк ловко подлетел ко мне и в один миг окрутил канатами и привязал меня к борту. Глаза его светились огнем бешенства, и под кожей бегали желваки. Мне показалось, что я схожу с ума.
— Ты у меня полюбишь море! — говорил он, уже смеясь глазами и чуточку скулами.
Все ходило ходуном, море ревело, волны обрушивались на мое немощное тело. Я сто ран умирал и оживал сто раз.
И вся команда знала, что я наказан за трусость. Это знало и море. Оно, как добрый конь, скидывает слабого седока.
А потом, когда меня отвязали, я бегал вместе со всеми по палубе, и падал, и коченел на ветру. Но рядом со мной были товарищи, а на миру и смерть красна.
Не помню, как мы дошли до порта назначения, как брали груз и как возвращались. Было яростное море и беспощадный шторм.
И наконец мы причалили и стали разгружаться. Потом, когда мы исполнили свой первый морской долг, в едином порыве поднялись на берег и стали спиной к морю, к яростным волнам и белой пене, к шторму и смерти. И снова перед нами появился старый капитан. Он выстроил нас и закричал, желая перекричать шум моря:
— Выше голову, мои мальчики! На вас смотрит Россия!
Мы, десять степных парней, засмеялись ему в лицо и сказали, возмущенно тараща глаза:
— Позади дикое море, а впереди — голое побережье. И одинокий домик, где светится огонек. И больше ничего.
— Выше голову, мои мальчики! — упрямо повторил старый волк. — На вас смотрит Россия!
И тут с нами что-то случилось, даже не сразу сообразили, что случилось. Будто впервые увидели мы усатого капитана, самих себя, этот голый берег с одиноким домиком и бушующее море.
И мы еще выше подняли свои головы и разом повернулись лицом к морю. И с тех пор никогда не отворачивались от него. Просто не позволили нам этого наши сердца…»
41
Наутро, как только очухался от сна, всерьез начал думать, как бы прочитать «Морского волка» своей Айбике. Даже подобающую к этому случаю речугу подготовил: бей, но выслушай.
Но сразу не побежишь в общежитие и не остановишь ее на людной улице. Нужно было поразмыслить, где встретиться и, между прочим, как встретиться.
По всем данным, она избегала меня. Сердечный порыв ее, по-видимому, прошел. Дескать, ей, недотроге, не чета какой-то там Хайдар Аюдаров! Куда уж мне совать свой нос в деловой график девчонки, занятой на все двести процентов работой да общественными делами!
До вечера я еще сомневался, но в шесть часов собственными глазами увидел ее: смеясь, она шла рядом с Валентином — не под ручку, конечно, а рядом — и оживленно о чем-то болтала. Ничего странного в этом нет, возможно, они шли на какой-нибудь актив или на собрание. Однако мне до крайности стало обидно. Могла бы она и мне разрешить проводить ее до места собрания. Я уже решил догнать их и сказать ей об этом при Валентине. Но гордость взяла верх. Прогуливаться втроем — да ни за что! Тут же на углу, возле телеграфа, я изорвал своего «Морского волка». Изорвал и кусочки развеял по ветру. Конечно, удовольствия это мне особого не доставило. Даже жалко стало себя, дурака.
Когда меня преследует невезение, я делаюсь подозрительным. Может быть, ей, Айбике, дали общественное поручение перевоспитать меня? И в грозовую ту ночь в степи она только прикинулась моей невестой?
Чепуха, разумеется. Что за чертовщина лезет в голову! Такого общественного задания не было и не могло быть. Просто в ту ночь в Айбике заговорило благородство. Пожалела меня немножко? Или в самом деле проснулась какая-то симпатия? С ними, с девчонками, и такое может случиться, в чем они потом сами себе не могут дать ответа.
Одним словом, обворожила и отступилась. А разве это честно?
Ну что же, ему, Валентину, удача, а тебе, Хайдарчик, от ворот поворот. Забвение по штатному расписанию. Сам понимать должен.
42
Порою меня охватывает сладкая грусть. В такие минуты мне хочется прижаться к кирпичной стене цеха и прошептать: «Вот так, старина, нынче мы с тобою потихоньку уходим в историю».
Ты, стена, была такая важная. Про тебя говорили не иначе, как про объект решающего значения. Я помню те дни. Выли тяжелые самосвалы, грохотали землеройки, стоном стонала земля, а ты день за днем росла все выше и выше.
Потом подвели тебя под крышу, и люди забыли думать о тебе…
Но я не прижимаюсь к стене, еще увидит кто-нибудь, черт знает что подумает. Обязательно решит, что я спятил.
С грустью я разглядываю корпуса и башни, арки и пролеты… Везде приметы былой борьбы: «Карбамид — это хлеб», «Карбамид — это молоко». Кто-то даже догадался начертить: «Карбамид — это пиво!» Шутник, как видно, тоже работал на историю.
Плакаты отслужили свое и, как немые свидетели отгремевших порывов, будут мокнуть под поздними осенними дождями и мерзнуть под первым ледяным ветром…
Я подхожу к пожелтевшим полоскам рукописной стенной газеты «Даешь карбамид!». В первом номере возвещается: «До открытия областной партийной конференции осталось восемнадцать дней…» А в последующих номерах: осталось семнадцать дней, шестнадцать, пятнадцать… Штаб городского комитета партии каждый день выпускал очередной номер, даже в воскресенье. И эта газета, как ни грустно, тоже уже история…
Жизнь идет своим чередом, в ней есть и праздники и будни. Рядом с красочной газетой серенькое объявление: ровно в семнадцать ноль-ноль назначено заседание суда чести.
После смены я не бегу к трамвайной остановке, как раньше, а сворачиваю в красный уголок. Теперь меня касается все, что связано с нашим цехом, с моими товарищами.
Зал в красном уголке битком набит. Только одна скамейка, самая последняя, почти пуста. На ней никого, кроме Барабана и Лиры Адольфовны. Очевидно, никто не хочет сидеть рядом с ними. С тех пор как погиб Доминчес, весь цех, не сговариваясь, устроил им что-то вроде бойкота. Это, конечно, страшно, когда люди не заговаривают с тобой, не приветствуют обычным «здравствуй», даже спички у тебя не попросят,
