кроме Мэнди. Мэнди было плевать на слова смешной русской девчонки, да и уровень английского Вики никогда не позволял ей так виртуозно снимать с чужой души кожу на нем, как она могла это сделать на русском. А, может, у Мэнди было то, что есть у большинства ее детей, пока они не получают первое большое признание и славу, попадающую им в сердца, как Каю в глаз осколок льда, и искажающие все, что они так ясно и просто понимали сначала. Мэнди всегда знала, что ее Тори любит молча и сильно, а ругается недолго и совсем не так больно, как болит ее любовь внутри.
— Леонова, какого хрена ты раз за разом делаешь одно и то же? Ну ладно малышня, они могут и правда не понимать, а ты мне назло что ли стараешься вываляться на льду? Что ты этот заход передерживаешь каждый раз? Это, блин, тройной сальхов, а не четверной лутц, хрен ли там размышлять, как над теоремой высшей математики?
— Я не знаю, Виктория Робертовна. Я не могу! Я… боюсь! — это было откровение. Болезненное для спортсменки. Она боялась снова боли, которая наконец-то после двух лет спряталась где-то глубоко в центре позвоночника и больше не была постоянной спутницей.
— А полировать лед ляжками и задницей ты не боишься? — в голосе тренера холод и насмешка. И только те, кто знают Викторию давно, очень давно видят там отголоски Милкиного страха.
Вика тоже боится. Очень боится той боли, что поселилась в ее Миле перед олимпиадой, нарастала все два года, пока Виктория ее не знала и не видела, где-то очень далеко, но постоянно. И сейчас лишь немного спрятала свои зубы и не тревожила.
— Хорошо, Леонова, будешь кататься по шоу, там тройные не нужны, — констатирует, отворачиваясь, факт Домбровская. И слышит сдавленное шипение-выдох.
— Я сделаю, Виктория Робертовна. Я могу!
Вика снова оборачивается к спортсменке:
— Я знаю, Мил. Конечно, ты можешь, — и голос совсем спокойный, теплый, как какао в рождественское утро, — Поверь в это сама.
****
Весна. За семь лет до олимпиады
— Леонова, если ты приходишь сюда покататься на катке для собственного удовольствия, больше не приходи! В Москве масса прекрасных мест, куда можно пойти и развлечься хождением на коньках. Не занимай чужой лед и мое время! Для ленивых, трусливых, слабовольных, кривых, косых и убогих есть другие места. Я такими не занимаюсь!
На выход стоит в полном составе хоккейная команда и ждет, когда фигуристы уйдут со льда, наблюдая, как худая высокая женщина около тридцати громко отчитывает маленькую девчушку с огромными глазами:
— Сегодня ведьма особенно что-то громко орет. В ударе. Врежет ей или нет? — задается вопросом один из нападающих.
— Она ж ее убьет, если стукнет? Такая рельса против такой кнопки, — поддерживает беседу его товарищ по команде.
Виктория взмахивает рукой, хоккеисты замирают в ожидании, но она всего лишь указывает на выход и тем же ледяным тоном произносит:
— Исчезни с моих глаз, Леонова!
Девочка убегает с катка с такой скоростью, что выталкивает на скамью одного из парней-хоккеистов. Тренерша медленно делает круг по льду и выкатывается к выходу. Ледяные холоднее полюса холода глаза — это все, что видят на ее лице мальчики. Женщина перепрыгивает бортик и удаляется в сторону раздевалки:
— Вот ведь сука! — душевно прикладывает в прямую спину ее один из молодых спортсменов.
Тренер резко оборачивается, но юноши суетливо выскакивают на лед, даже не косясь в ее сторону. Вика усмехается едва заметно и продолжает путь в раздевалку.
Переступая порог, едва успевает увернуться от летящего в ее сторону конька. Полет сопровождается истерическим детским криком:
— Да, пошло оно на*уй! Никогда больше сюда не приду!
Повисшей после этого паузе, может позавидовать не только вся труппа старого МХАТа, но даже немая сцена Гоголя. Два пристальных взгляда смотрят друг на друга, не отрываясь. В одном вызов и начинающийся испуг, в другом… сила и вновь набирающая власть жесткость.
Виктория спокойно поднимает ботинок Милы, подходя, ставит его аккуратно рядом со вторым:
— Не забудь протереть лезвия, — и спокойно садится на соседнюю лавку расшнуровывать собственные коньки.
Переобувшись, тренер поднимает глаза на молчащую, потупившуюся Милу, которая сосредоточенно укладывает вещи в огромную сумку в половину роста самой девочки. Берет свои коньки за лезвия и произносит:
— Еще раз увижу, что твой инвентарь летает по раздевалке, и вы с мамой пойдете искать другого тренера. Мои ученики не позволяют себе такого поведения в общественных местах. До завтра, Мила.
На следующий день Милка каталась так вдохновенно и чисто, что от нее невозможно было оторвать глаз.
****
Вика медленно и сосредоточенно идет по льду в своих дутых ботинках, оставив Милу бороться с ее страхами. Без коньков она самый неуверенный мире человек, когда оказывается на этой скользкой глади, казалось бы, давно пора привыкнуть перемещаться на катке пешком. Объективно, удобнее и спокойнее, но не надежнее, надежнее — резать замороженную воду острозаточенными ребрами лезвий. Каждый раз, глядя на этот крадущийся шаг Илья бросает все и мчится подать женщине руку. И дело даже не в том, что это теперь его женщина, дело в том, что он совершенно не может смотреть, как она трусит.
Вот и сейчас он отъезжает от Насти на минуту и спешит на помощь. Вика благодарно улыбается, вкладывая свою ладошку в его руку. Становится спокойнее, защещеннее в этом мире льда и постоянной борьбы.
****
Два месяца после олимпиады
Этот день никто и никогда бы из них не запомнил точно, но фотокорреспондент одного и из СМИ запечатлел его для всего мира. И теперь Илья наверняка знал, когда королева впервые снизошла до него. И, что уж скрывать, он сохранил эти фото в архиве. Под паролем. В самой неожиданной папке. Он стеснялся своей сентиментальности и прятался даже от Виктории с этими дурацкими фоточками.
Тогда они учились принимать неизбежное: горечь и боль поражения одной любимицы и радость другой, учились смиряться, что в мире есть что-то, что невозможно отменить никакими внешними желаниями и волевыми усилиями. Они привыкали, что иногда борьба — даже не путь в сторону победы или попытка отложить поражение. Иногда борьба была просто борьбой, чтобы потом сказать себе, что ты делал то, что мог, чтобы получить то, что в любом случае получил бы. Над ними витало непростое время, которое должно было превратиться в еще более сложное. Неизбежно.
В потери еще не хотелось верить, но они уже были осязаемыми. Шла фаза торга с судьбой, ща которой последует депрессия, а позже —
