Он, заслуженный деятель искусств, был невероятно скромен. Никогда не ходил к начальству, никогда ни о чем не просил. Один раз я уговорила его сходить к министру, чтоб хоть как‑то решить жилищную проблему. Ну сколько можно было спать на раскладушке под столом! Уж я его пилила, пилила. И он пошел.
Спрашиваю:
— Ну и что?
— Они постараются.
Прошло время, думаю: пойду‑ка я сама. И пошла.
— Вот вы обещали Рапопорту квартиру. Он оператор, я актриса. Мне даже роль учить негде. Дети бегают, соседи безобразничают, лазят в мои кастрюли и съедают мясо. В туалет нельзя войти. У меня ночные съемки, а я не могу спать днем или работать над ролью!
— Да, Рапопорт был, но так говорил, что получалось, вам не очень‑то и нужно…
Он никогда ничего не купил. Только раз — подержанный холодильник. Кто‑то ему предложил, он и купил, а холодильник оказался сломанный… Он не умел устраивать дела. Вот говорят: евреи все могут, уж еврей‑то достанет. Если это так, то Рапопорт такой же еврей, как я татарин или турок. У него вся семья была такая — скромная, трудолюбивая. Один из его братьев — Кадик — служил главным врачом большой больницы в Курске. Другой — Додик — пятьдесят лет был скрипачом в оркестре, всю свою жизнь добросовестно «пиликал». Шучу, конечно. Он был очень хороший скрипач, с оркестром объездил весь мир, но всю жизнь был тихий, молчаливый трудяга. Когда приходил к нам, я бежала на кухню готовить ужин, а они сидели на диване, два брата, и я слышала, как они говорят меж собой:
— Как дела?
— Ничего.
— А у тебя?
— Как, как? Никак.
На этом диалог их заканчивался, каждый брал газету. Когда я приходила, они молча читали каждый в своем углу и лишь иногда спорили о политике или говорили о музыке.
Однажды я со своим очередным поклонником пошла в консерваторию, забыв, что в оркестре играет Додик. По — моему, он не мог играть! Только смотрел на меня.
История получения нами нынешней квартиры тоже заслуживает отдельного разговора. Когда я узнала, что Рапопорт был у министра и ничего не добился, я в отчаянии, в ярости пришла домой и написала письмо самому Берии. Мы ждем ответа. Вдруг проходит слух, что нам выделяют квартиру. А потом новый слух — Берию взяли. Я в ужасе. Рапопорт с Герасимовым в далекой экспедиции, снимают очередную картину. Звоню ему по междугородной. Кричу:
— Володя, Володя, у нас опять неприятности!
— Что случилось?
— Бэ нету.
— Что‑что?!
— Бэ, понимаешь, Бэ нету!
Он ничего не понимает. Я говорю:
— У нас все лопается. У нас квартиры не будет. Бэ нету.
— Не может быть…
Наутро выходит газета, где Берия объявлен врагом народа. Приезжают Герасимов и Рапопорт домой. Все те распоряжения, что исходили от Берии, срабатывают наоборот. Мы опять в отчаянии, но проходят два месяца, мне звонят по телефону:
Только когда мне было десять лет, я узнала, что мою маму звали Татьяной…
В верхнем ряду слева — моя школьная любовь и я
В верхнем ряду слева — моя школьная любовь и я
В белой кофточке — я, студентка Авиационного института
Семнадцать лет — пора любви. Сергей стал моим избранником
Эти фотографии красовались по всей Москве, когда на экраны вышла «Моя любовь»
В 1939 году Дунаевский был уже знаменитым композитором…
«Случай в вулкане» уже никто не помнит. Но корабль, где снималась картина, мне никогда не забыть
С Николаем Крючковым я впервые встретилась на съемках фильма «Парень из нашего города»
Стать женой великого человека?
Фильм «Она защищает Родину» снимался в 1942 году в единственном павильоне Алма — Атинской студии и чаще всего по ночам
Война. Новые роли, состоявшиеся и не состоявшиеся
Владимир Рапопорт стал моим вторым мужем в конце войны
За роль воспитательницы в фильме «У них есть Родина» я получила Сталинскую премию
На съемках фильма «Об этом забывать нельзя» я очень подружилась с Ольгой Жизневой и Сергеем Бондарчуком
Гастрольная труппа Театра киноактера: Сергей Гурзо, Глеб Романов, я, Николай Крючков, Сергей Мартинсон, Лидия Сухаревская
Гастроли — это и встречи с поклонниками, и редкие минуты общения с природой
— Вам выделена квартира. Высотный дом, Котельническая набережная. Будете смотреть?
— Я сейчас приеду!
Помчалась, помню, под дождем, влетела в Моссовет. Мне говорят:
— Вот вам смотровой ордер.
— Не надо мне смотровой, сразу выписывайте любую квартиру!
Я приехала на Котельническую, иду в домоуправление. Дежурный дает мне ключ. Тринадцатый этаж. Весь дом был уже заселен, и это была единственная пустая квартира. Почему пустая, кто сюда не поехал, что случилось — я ничего не знаю. Я вошла в лифт, а лифты работали тогда скоростные, потом пожилые люди потребовали, чтобы эту скорость уменьшили. В квартире было так красиво! Роскошные люстры, бронзовые ручки, тяжелые дубовые двери, в холле — натертые до блеска полы.
Я открыла дверь в квартиру и ахнула. Как во сне! Мебель, вешалки, буфет на кухне. Я на все это смотрела, у меня колотилось сердце. А когда снова вошла в лифт, то потеряла сознание. То ли от скоростного лифта, то ли от радости. Прихожу в себя. Какой‑то мужчина стоит надо мной:
— Что с вами?
У меня зонтик в одной руке, сумка в другой. Я лежу, распластанная, в этом лифте, и говорю:
— Я квартиру получила.
Высотный дом был очень добротно построен. Здесь главным образом жили генералы, кагэбэшники (Сталин им давал), ну и писатели, композиторы и несколько артистов — Уланова, Жаров и другие. Это был престижный дом. Внизу сидел дежурный с телефоном, телефоны были даже в лифтах. И, конечно, лифтеры. Жильцы любили свой дом, гордились им.
Если бы вы только видели, что с ним стало сейчас! Все разбито, разрушено. Массивные двери раскрыты настежь, их уже около года ремонтируют. Дежурных нет и в помине. Дом ни разу не ремонтировался, а построили его в 1952 году! Все коммуникации сгнили. Крысы нахально разгуливают по некогда роскошным холлам. Люстры погасли. У меня уже два раза лопались батареи и всю квартиру заливало горячей водой. Половина батарей вообще не работает. Окна не закрываются, потому что рамы сгнили. В доме 21 этаж, а работает только один лифт, другой все время в ремонте. Лифт часто стоит. Поднимайся как хочешь. Вид ужасный. Внизу лужи… нет, озера воды, спасибо, хоть доски положили. О нашем доме много писали, говорили, что его трудно содержать. Но половина квартир уже продана, сдана под офисы, конторы. Появились какие‑то чужие люди, слышится иностранная речь. Наших бывших жильцов совсем не видно. Где‑то в 7–8 часов вечера из дома уже никто не выходит. Все боятся. Вот недавно у нас был взрыв. Было очень страшно, но я убедилась, сколько у меня друзей. Когда о взрыве стало известно, кто только мне не позвонил! Даже Шауро, бывший зав. отделом ЦК.
